9 мин.

Больно ли животному? Фрагмент нашей новой книги о боли и ее восприятии

1

Здравствуйте! Относительно недавно у нас вышла новая книга — «Боль» Роба Боддиса (не книга-боль, а книга о боли).

Что такое боль? Как она ощущается и описывается? Так ли универсальны наши представления о ней? Как показывает эта книга, такие вопросы только кажутся элементарными: ответы на них совсем не просты. Он обращается к разным дисциплинам от истории, политики и антропологии до психологии, психиатрии и нейронаук, анализирует, как наша боль связана с культурой, к которой мы принадлежим. Страдания физические и психологические, пытки и мазохизм, древнейшие и новейшие медицинские теории, суеверия, расовые и гендерные предубеждения. В общем, спектр довольно широкий. Роб Боддис — писатель, историк эмоций (да, в гуманитарных науках есть и такое), автор нескольких книг о боли и истории медицины, исследователь в университете Тампере (Финляндия).

В блоге на Спортсе публикуем фрагмент из пятой главы «Сострадание. Ощущение, восприятие и подтверждение чужой боли», в которой автор рассуждает о попытке понять боль людей и животных.

Если боль человека, с которым у нас общий язык и понятийный аппарат, осмыслить сложно, то насколько же сложнее осознать или оценить переживание боли существом, которое не может ни говорить, ни обозначить свои страдания понятными нам способами? Очень велико искушение — и оно имеет длинную историю — делать предположения исходя из того, насколько то или иное животное похоже на человека. Человекоподобие — скользкая категория, поскольку оно не всегда зависит от таксономии. Многие ученые и противники науки пытались установить связь по различным признакам сходства — от чувствительности до интеллекта, от телесных признаков страдания до, казалось бы, универсальной гримасы боли — будь то мышь или человек, — от наличия позвоночника до количествнервных окончаний в коже. Сотни, если не тысячи лет этические споры о боли определялись заманчивыми, но совершенно ошибочными представлениями об антропоморфизме и возможности применения человеческих критериев анализа к животным. Осознание этого заблуждения очень важно для понимания богатой истории ошибочных представлений о другом теле и другом животном, испытывающем боль. Оно в полной мере раскрывается только в свете последних эмпирических исследований как в области истории, в частности эмоций и чувств, так и в сфере нейронауки в ее социальной и энактивистской форме, а также в направлении предсказательной аналитики.

В обоих случаях ключевой вывод гласит, что понятия, в основном лингвистические, но не только, играют центральную роль в формировании эмоционального и сенсорного опыта. Мозг и окружающая среда динамически связаны и взаимодополняют друг друга, и одним из главных компонентов является понятийный аппарат: как называются явления, как их распознать, что они означают в конкретное время и в конкретном месте. Существует множество концепций, наполняющих боль содержанием. Они возникали и исчезали вместе с политическими, культурными и церковными изменениями, в соответствии с которыми менялись способы формирования, развития мозга и его способностей к осмыслению, реагируя на трансформации контекста и подпитывая их. Значение боли и, следовательно, ее переживание всегда неустойчиво.

И все же в любую эпоху люди стремились конкретизировать боль, определить ее, объективировать, понять в однозначных, абсолютных терминах — духовных, позитивистских или механистических. Где и когда ни появлялись бы подобные теории и утверждения, особенно если они возникают с подачи авторитетных в церкви или науке (или и там и там) фигур, неизбежно возникает вопрос о том, в какой степени боль животных похожа на человеческую. Мы спрашиваем: насколько они похожи на нас? В некоторых случаях это делается из стремления доказать разницу между животными и человеком, чаще всего на основании природы души, но иногда и на основании различий в анатомии, физиологии, размерах и функциях мозга. Человеческий опыт проецируется на животных, но не отражается обратно. Во многих других случаях на животных распространяют то, что «известно» о человеческой боли, с опорой на какое-либо индивидуальное или коллективное качество или функцию, которые, как считается, сходны с человеческими или аналогичны им. Эта проекция затем отражается от животного, как будто при помощи тех или иных экспрессивных или рефлексивных средств оно внятно сообщает о своей боли. Так или иначе, тут же возникают этические и политические соображения.

В каждом из этих случаев налицо логическая ошибка. Все они предполагают форму знания или бытия, которая коренится в сущностных аспектах, относящихся к телесным или душевным качествам человека. Исходя из этого определяются качества животного. Если мы воспринимаем животное как механизм — часы, по известной аллюзии Декарта, — то его стоны и гримасы не имеют для нас никакого смысла. Если же мы, вслед за некоторыми утилитаристами, будем исходить из того, что боль или ее отсутствие у человека или животного можно легко определить, то страдание потенциально приобретает горизонтальный аспект, морально и этически одинаковый для всех видов, способных его испытывать. А еще есть животные, которые, казалось бы, совсем не похожи на человека — ни с точки зрения таксономии, ни физиологически, ни интеллектуально, ни по устройству сенсорной системы. Как понять, что болит у осьминога или устрицы? Я не пытаюсь ответить на этот вопрос (и вообще не уверен, что это возможно), но могу указать на некоторые предположения мыслителей прошлого, которые стремились найти ответ.

В то время как фотография использовалась для того, чтобы по-новому запечатлеть статичную гримасу боли и доказать ее универсальность, развивалась научная эти- ка, которая, казалось бы, должна была при помощи науки о боли опровергнуть подобное утверждение. По мере расцвета физиологических исследований, особенно начиная с 1860-х годов, многие критики поднимали вопрос о необходимости мер предосторожности для того, чтобы ученые не причиняли излишней боли подопытным животным, подвергая тем самым испытанию не только свои, но и — в случае широкого научного резонанса — общественные моральные устои. Как понять, больно ли животному?

Ранее, в XIX веке, утверждалось, что нет ничего проще, чем расшифровать резкие проявления эмоций животного и получить доступ к его переживаниям. Один из анонимных сторонников «сравнительной психологии» в 1820 году отмечал, что поскольку «язык действий, одушевляющий всех существ», не зависит от «воли», то нет никакой проблемы в установлении связи между «чувствами и их естественными выражениями» и что эта «естественная система знаков присуща всему животному царству». Например, «извивание червя, когда на него наступают» — если и были в XIX веке мемы, то это один из них — «так же ясно свидетельствует о его боли, как и жестикуляция самого талантливого актера». Но если в 1820 году извивающийся червь говорил сам за себя, а в 1872 году — стал типичным примером у Дарвина, то в оставшиеся годы XIX века такие выражения имели гораздо менее прозрачное значение.

Вопрос о том, как определить, испытывает ли животное боль, стал предметом внимания не психологов, а физиологов. Те сочли, что ученые, ответственные за эксперименты на животных, лучше других могли бы на него ответить, поэтому их неуверенность вызывала беспокойство. К началу 1870-х годов большинство экспериментов предполагало использование анестетиков, так что обычно боль полностью исключалась, но оставались сомнения как в отношении переживания анестезии, так и в самом анестезирующем веществе.

Становилось все более очевидно, что кураре — вещество, которое использовалось в качестве обезболивающего, — обладает лишь парализующим свойством. Под его воздействием подопытное животное уже не могло двигаться, но продолжало чувствовать. Эффект кураре опроверг утверждение об универсальности гримасы боли, поскольку в экспериментальных условиях можно было представить себе ситуацию, когда животное, испытывая сильную боль, не демонстрирует этого ни мимикой, ни звуками. Отсутствие признаков боли не могло служить доказательством ее отсутствия. В тех случаях, когда у животных появлялась гримаса боли, ей вряд ли можно было доверять. В 1883 году, в самый разгар споров о вивисекции, Джеральд Йео, выступая от имени Ассоциации содействия развитию медицины путем исследований, утверждал, что понимание боли других людей может складываться только «из того, что мы пережили сами».

Как интерпретировать мимику животных? Ничто не указывает на то, что их крики или гримасы исходят из сознания или хотя бы внешне приближаются к сходным человеческим проявлениям. Все физиологи, изучавшие моторные функции и рефлексы, будь то движения мышц или мозговая локализация, знали, что выражение лица можно подделать, а мертвое или расчлененное тело—заставить двигаться. При первых же экспериментах с гальванизмом на лице трупа, к ужасу собравшейся публики, появлялась болезненная гримаса. Не это ли доказал Дюшенн своими гальваническими опытами с мимикой? Они, в силу несовершенства методики, указывали не на универсальность выражения лица как средства коммуникации, а на полную неспособность мимики передать какое бы то ни было аффективное переживание. Если выражению лица нельзя доверять в таких условиях, то почему ему можно доверять в других случаях? В 1875 году невропатолог Джеймс Крайтон-Браун из психиатрической больницы Вест-Райдинг заметил, что несложно заставить животных демонстрировать при- знаки боли даже в «состоянии глубочайшей анестезии» или после удаления мозга. Для этого достаточно стимулировать «моторный центр». Это наблюдение было основано на распространенной практике. Можно было вызвать выражение лица, свидетельствующее о «сильной и продолжительной агонии», но боль была бы не сильнее той, которую испытывает «фортепиано при ударе по клавишам».

Многие попытки понять чужую боль обыгрывают сходство между животными и людьми или его отсутствие. Однако ошибочно полагать, что в нервной системе человека или в его мозге есть нечто отвечающее за описание боли как объективного явления. Поскольку мы знаем, что не существует объективной или предсказуемой корреляции между сенсорным стимулом и ощущением — огнестрельная рана может быть совсем безболезненной, а укол пером может причинить нестерпимые мучения, — мы не можем судить о болевом опыте животных на основе простой сенсорной или нервной механики. В своем понимании чужой боли мы, люди, зависим от того, как она выражается. Из-за этой неадекватности возникает недопонимание, не- достаточное или избыточное лечение, обесценивание чужой боли и исключение той, которая кажется незначительной. Это порождает отчуждение, жестокость и чрезмерное любопытство, но при наличии желания и, что очень важно, общего представления о контексте богатый концептуальный репертуар человеческой боли обеспечивает основу для коммуникации и взаимопонимания. Я не могу почувствовать вашу боль, но мог бы прийти к адекватному пониманию того, на что она похожа, если вы опишете ее в общих для нас категориях и это описание окажется мне знакомо по собственному опыту. С другой стороны, ваша боль может быть настолько мучительной, что я никак не смогу ее понять. Если вы принадлежите к другой культуре или говорите на ином языке, или если — что особенно проблематично для историка — вы уже давно умерли и общаетесь со мной посредством архива, то, скорее всего, я вас не пойму. При общении с животными все преимущества концептуальной доступности исчезают. Остаются догадки, предположения, гипотезы и, если уж совсем честно, изрядная доля невежества.

Фото: Tonmoy Iftekhar on Unsplash;Qijin Xu on Unsplash

книги