Любимые футболисты нашего детства. Олег Блохин

Старый журналист Шмитько, выяснив однажды, кто был любимым футболистом моего детства, налил еще по чуть-чуть и удивленно поинтересовался:

– А почему не Кипиани или Черенков? В то время, про которое ты говоришь, они играли интереснее, в них проще было влюбиться. Чем тебя увлек Блохин?

Заслуженный коллега познакомился с Блохиным, когда тот не забил еще и десяти мячей во взрослом футболе. Он вообще лично знал всех, начиная, кажется, с талантливого юноши Николая Старостина и его брата-подростка Андрея. Так что его недоумению можно было верить – по крайней мере, надеяться, что оно вызвано не московской пропиской, как у многих остальных, а вкусом на игроков. Да я и сам задавал себе этот вопрос. Только точный ответ до того разговора мне не требовался. Хватало шаблона «болел за Киев и автоматически за Блохина». Собеседнику его тоже, кстати, хватило: он одобрительно покивал головой в том смысле, что других причин, наверное, и не могло быть, и откупорил следующую тему.

А я задумался. Для начала попробовал вспомнить, с какого момента начал следить за Блохиным. Быстро определил, что в девять лет уже болел за него и даже немного огорчался, если забивал не он. Потом старательно прогулялся по памяти назад и обнаружил самую первую игру, глядя которую, понимал, что вот это – Блохин, он лучше всех забивает голы и в него можно верить. Это был матч «Динамо» со «Спартаком» летом 1981 года. В голове сохранились три фрагмента: что всякий раз, когда на экране возникало огромное белое, стремительно перемещавшееся нечто, комментатор повышал голос, что перед самым перерывом киевляне забили, и Блохин как-то был к этому причастен, и что сразу после перерыва он забил сам, и это подавалось как знаменательное событие. Видимо, в тот момент я и выбрал себе Блохина. Потом уже, через время, я узнал, что тот гол сделал его главным бомбардиром чемпионатов СССР. Для меня, шестилетнего, он стал таковым с первой же осознанно воспринятой и зафиксированной нервными рецепторами игры.

Но почему все-таки Блохин, а не Кипиани, Дараселия, Гуцаев, Шенгелия или Чивадзе? Героический выигрыш ими Кубка кубков весной 81-го я тоже видел и уже тогда отличал их друг от друга. Почему не Черенков или Гаврилов, не Хидиятуллин и не Оганесян, почему не Газзаев, чья фамилия, когда показывали московское «Динамо», произносилась в двадцать раз чаще всех прочих?

Скорей всего, ровно потому же, почему мы выбираем себе друзей среди соседей по двору и одноклассников, а некоторые по тому же принципу потом находят жен и собутыльников. Это мир, который окружает нас с первых дней многие годы, формирует и воспитывает, причем другого для нас изначально не предусмотрено. Мы попадаем в него независимо от того, какие таланты, характеры и склонности нам даны природой; нас никто не расспрашивает при распределении – да и потом, в случае ошибки, не извинится. Обоссанная подворотня в рабочем квартале или ухоженная лужайка около «элитной» многоэтажки, уютный дворик в центре Берлина или упершийся в проезжую часть, а то и в эстакаду единственный подъезд «хрущевки» на окраине Ивделя – кому как повезет.

С футбольной средой то же самое: в ранние годы мы либо заложники пристрастий родных и близких, с самого начала склоняющих нас на свою сторону, либо паства телевизионных проповедников, без усилий, в два слова объясняющих нам, несмышленым, кем надо восхищаться. Практически все мы сначала слышим звук футбола (точнее, голоса тех, кто нам о нем рассказывает) и только потом видим его. Наивно думать, будто мы сами, единолично выбирали из всего бесконечного многообразия команд и игроков, за кого болеть, кем восхищаться. Нет, сначала нам неназойливо очертили узкие границы бытия (двор, класс, состав финала Лиги чемпионов), и только потом уже мы сами.

Дед мой пристрастий никогда не выказывал, зато дядя жил в Киеве и нахваливал мне «Динамо». Вот так я и склонился в ту сторону. А болей дядя за «Спартак», этот текст наверняка был бы о Черенкове.

Только не надо думать, будто я против. Мне всегда нравился мой детский выбор, и с годами отношение не поменялось. Благодаря ему мой болельщицкий старт получился бесконечно счастливым. С лета 1980-го, когда все началось, в течение полутора лет киевское «Динамо» не проигрывало, сборная СССР по футболу не проигрывала, и сборная СССР по хоккею (куда же без нее в те дни?!) тоже почти не проигрывала. Я был уверен тогда, что это закон природы. Хоккеисты как-то раз все-таки проиграли, 3:7 в Канаде, но я был убежден, что это понарошку, что обязательно состоится еще одна игра, настоящая, и закон будет соблюден. Прошло дней пять, игра действительно состоялась, наши победили 8:1. Я вовсе и не удивился; так было правильно.

За эти полтора года, как уже сказано, я успел выделить для себя из вереницы звучных, без конца доносящихся из телевизора фамилий (Третьяк, Дасаев, Чивадзе, Мальцев, Пугачева, Фетисов, Жлуктов, Брежнев, Балтача и так далее) одну, короткую как плеск водопроводной капли, и искренне желал ее обладателю величия. Само собой, в голове не отложилось ни одного тогдашнего впечатления от его игры, но когда через пару лет я начал заниматься в секции, выяснилось, что у Блохина я многого нахватался. А именно – быстрее всех бежать с мячом по кратчайшей прямой к воротам, точнее всех по этим самым воротам бить и без конца орать на партнеров. Постепенно они в насмешку стали звать меня Блохиным.

Именно с того момента я болел за него всерьез. До такой степени, что мой музыкальный учитель, а сейчас просто друг Сергей Валентинович специально разыскал и подарил мне на десятый день рождения книжку Блохина «Право на гол», которую я моментально зачитал до дыр. На всех «Кожаных мячах» и прочих турнирах я играл строго под 11-м номером и очень гордился, что каждый раз забиваю больше всех, «как Блохин». Но еще сильнее радовало, что любимый футболист, несмотря на солидный возраст, всегда в порядке и после каждой важной игры его хвалят. С Португалией в 83-м в Лужниках, с Францией тогда же на «Парк де Пренс», с англичанами на «Уэмбли» через год Блохин лучше всех, и с этим никто не спорил. Это был еще один закон природы.

Нарушил его – как и предыдущий тремя годами ранее – странный человек по имени Эдуард. Меня не могло не огорчить чемпионство его минской команды в 82-м, но это я еще стерпел, зато приход этого тренера в сборную выглядел таким вопиющим недоразумением, что спокойно воспринимать это было невозможно. И не только потому, что Эдуард заполонил сборную второсортными, неинтересными футболистами и принялся проигрывать матч за матчем, но главным образом потому, что он отказался от Блохина. Я решил, что это не от большого ума, и впервые в жизни перестал интересоваться делами сборной. Тем более что Киев после двух скверных сезонов снова стал подниматься и, как в начале восьмидесятых, обыгрывать всех подряд.

В рассказах коллег о любимых футболистах срок ярких впечатлений очень короток – от одной игры до одного скоротечного турнира. Мне и здесь повезло: 33-летний Блохин, за которого я уже много лет болел (даже подумывал, не зачесывать ли мне челку на ту же сторону, что и он), но который вроде как уже заканчивал карьеру, выдал вдруг два выдающихся сезона. В первом он забил долгожданный 200-й гол в чемпионатах СССР, в следующей игре сделал хет-трик (первый и единственный в моем присутствии), и я, 10-летний шкет, принимал поздравления от друзей, словно вполне к этим событиям причастен. А потом была счастливая весна 86-го, когда он в одиночку заломал в полуфинале пражскую «Дуклу», а финал против «Атлетико» отыграл с первой до последней минуты (поговаривали, что на уколах) и где-то незадолго до последней, под мой нечеловеческий визг, после незабываемой «веерной комбинации» забил за шиворот древнему аргентинскому вратарю Фильолу. И стоял потом на бровке и долго хлопал в ладоши зрителям, а они ему. Единственное, что меня тогда огорчало – что я не там, не среди этой толпы на «Жерлане» и не могу лично ему похлопать.

У вас бывали такие моменты в жизни?

Потом я уехал в пионерский лагерь, где нас спасали от чернобыльского заражения, и помню, как однажды рано поутру старшая пионервожатая разыскала меня в умывальнике и торжественно сообщила, что ночью Блохин забил Канаде. Потом я вернулся из пионерлагеря, отправился в пятый класс – а Блохин все продолжал забивать. В тот самый день, когда ему исполнилось 34, он лично громил в Кубке чемпионов шотландский «Селтик», и встревоженные соседи бежали к нам узнать, почему я ору на весь дом как резаный и не случилось ли чего. Где-то в те же дни – мне не хочется лезть в справочники, я ведь вам все это по памяти секу, как отложилось – он вышел на замену в сборной, за которую почти уже не играл, и точно так же в одиночку уничтожил Норвегию: отдал, забил, снова отдал.

Наверное, если бы в то время существовало спутниковое телевидение и нам без конца показывали всевозможный футбол, потоки забитых мячей Марадоны, ван Бастена, Уго Санчеса, мои впечатления были бы нечеткими, размытыми, с наслоениями иных эмоций. Но футбол у нас тогда был один-единственный, советский, весь прочий мы видели лишь в матчевом противостоянии с ним да раз в четыре года на чемпионатах мира (их на тот момент в моей жизни было всего два, а чемпионатов Европы, считай, и вовсе не было), и потому каждый успех Блохина воспринимался мной как величайшее событие. Узость взглядов не мешает широте восприятия.

А знаете, на этом месте я, пожалуй, закончу. Потому что любимого футболиста моего детства я лучше и четче всего запомнил именно тогда, в 86-м. Все, что было потом, не имеет отношения как минимум к одному из условий темы: либо к любимому футболисту, либо к моему детству. Блохин незаметно доиграл следующий сезон, покорив матчевый рекорд Шустикова – последний из советских, которые он мог покорить. Потом уехал в Австрию и исчез из поля зрения. А в 89-м расстался с футболом.

Совпадение это или нет, но ровно тогда же закончилось мое детство.

Василий Уткин о Фернандо Шалане

Станислав Рынкевич о Ромарио

Михаил Калашников о Кили Гонсалесе

Иван Калашников о Маттиасе Заммере

Дмитрий Долгих о Поле Скоулзе

Денис Романцов о Михаиле Еремине

Станислав Минин о Георге Хаджи