59 мин.

Галерея не сыгравших. Ричард Кирклэнд. Две жизни Пи Уи, или Тюремный рок. Часть пятая

60

Часть четвёртая

 

Предупреждение автора: баскетбола в этой части вообще не будет (ну, почти не будет).

Сам Пи Уи говорит, что было несколько эпизодов, которые заставили его по-настоящему задуматься о том, что он творит, и разбудили его душу. Одним из них стал разговор со старшим братом Лайонелом, который со временем превратился в закоренелого наркомана: «Мы часто беседовали с ним на эту тему, я много раз пытался его образумить, и вот как-то он мне сказал: «Смотри, ты тут поучаешь меня, наверное, считаешь себя крутым парнем, думаешь, что ты прав. Но послушай-ка меня, брат: разве между нами, между тобой и мной, есть какая-то разница? Да ничего подобного! Просто я кайфую от дури, а ты-то её продаёшь таким, как я – это единственное отличие». Знаете, я не нашёлся, что ему ответить. Странно, что мне никогда раньше не приходило этого в голову – а ведь это так просто! И я не мог не признать: он абсолютно прав. Тот момент стал настоящей шоковой терапией для моего разума. Это изменило для меня всё».

Кирклэнд переехал на Западное побережье и даже успел принять участие в нескольких благотворительных матчах в составе «Лэйкерс» в межсезонье. Помимо этого, он вошёл в долю с одним из старых друзей и открыл автосалон на Беверли-Хиллз, где они занялись продажей экзотических машин.

Но в 1981-м Пи Уи снова оказался за решёткой – видимо, первого раза для того, чтобы для него «всё изменилось», было мало – потребовался ещё один. Уже не за наркотики – он действительно раз и навсегда решил для себя больше не иметь с ними дела, и свято придерживался этого зарока: «Игры с наркотиками закончились. В «Льюисбурге» я понял, что единственные люди, кому это действительно выгодно, которых можно назвать настоящими преступниками – это те, кто создают такие жизненные обстоятельства, в которых рос я сам и все мои друзья, а потом строят тюрьмы, чтобы заработать миллионы на тех невинных детях, которые мечтают разбогатеть и видят для этого единственное средство – криминал».

Вместо этого Кирклэнд занялся финансовой деятельностью разного рода – в чём он тоже был большим мастером с детских лет. Не берусь сказать, насколько она была незаконной – и была ли вообще. Видимо, ничего такого особенно нелегального в ней не было, потому что осудили Пи Уи совсем не за сам его бизнес непосредственно. Рика приговорили к 10-и годам за уклонение от уплаты налогов на прибыль – он пошёл неверной дорожкой Марка Рича, которого терпеть не мог. Его налоговые отчисления были несоизмеримы с масштабами его коммерческих занятий, которые открылись ФБР в процессе расследования. Речь шла о том, что Пи Уи утаил от государства что-то в районе миллиона долларов – для начала 80-х годов прошлого века сумма очень впечатляющая, и остаётся только догадываться, сколько же денег крутилось в различных предпринимательских начинаниях Кирклэнда в целом.

Вот ФБР и пыталось догадаться – без особого успеха, потому что схемы денежных потоков, которые использовал Пи Уи, были настолько хитроумны и их было так трудно отследить (например, он переводил крупные суммы в банки, расположенные на Каймановых островах, на счёт, открытый на несуществующего человека), что даже федералы никак не могли до конца размотать весь этот запутанный финансовый клубок (как сказал сам Пи Уи: «Когда меня посадили в первый раз – ну, тут, как говорится, сколько верёвочке не виться; рано или поздно такое должно было случиться. Но вот со вторым сроком всё было не так очевидно – они никак не могли подобраться ко мне со всеми этими финансовыми операциями»). В конце концов им пришлось прибегнуть к так называемому правилу Капоне: «Мы не знаем, как именно ты всё это проделываешь, но что-то здесь явно не так». Также они задействовали ещё кое-какие дополнительные «рычаги». В частности, предъявили обвинение матери Пи Уи, на чьё имя было зарегистрировано одно из его коммерческих предприятий. В чём-то это было сродни шантажу. Следователям не удавалось поймать Пи Уи за хвост, и они предложили ему выбор: либо они начнут всерьёз раскручивать его мать – либо спустят её дело на тормозах и выпишут ей условный срок, но только в том случае, если Пи Уи сам признает себя виновным. Естественно, как любой нормальный любящий сын, Ричард выбрал второй вариант – и загремел в тюрьму.

На этот раз его пристанищем стала «Ла Туна» в Техасе. Режим там был совсем не такой строгий, как в «Льюисбурге», но Пи Уи в «Ла Туне» пришлось куда хуже…

Если бы не смотровые вышки, «Ла Туна» была бы похожа... ну, даже не знаю... на какой-нибудь оздоровительный санаторий с живописными горами на заднем плане, например (может быть, даже детский). Хоть подарочные открытки с её видами выпускай. Но за её стенами всё было совсем не так красиво...

«По-моему, там были забиты все сливы для воды, вся канализация. По крайней мере, везде стояло болото – везде, куда бы вы ни пошли… Чтобы принять душ, нужно было перейти вброд целое озеро на полу. Мне приходилось натягивать там по четыре пары носков, чтобы хоть как-то уберечь ноги от всякой кожной заразы – других средств в тюрьме просто не было. Не знаю, стоит ли об этом рассказывать, но, уж если быть до конца откровенным, в общих туалетах в «Ла Туне» всё было настолько загажено дерьмом, что я где-то год-полтора не мог толком присесть на унитаз – для этого приходилось принимать всякие позы, как в йоге».

В течение многих лет, проведённых в тюрьме, его товарищами по заключению были в большинстве своём чёрные мусульмане. И сам он тоже стал изучать ислам – сначала просто от нечего делать, но потом Кирклэнд всерьёз этим заинтересовался и глубоко проникся какими-то особенно запавшими ему в душу идеями. «И тогда я стал практиковать пост – по 12 месяцев в году. Чашка мюсли и стакан яблочного сока после захода солнца – и это всё. Никто не знал об этом – ни те, с кем я сидел, ни охранники. Я никому об этом не рассказывал. Потому что я не собирался становиться частью системы – любой системы, в том числе и религиозной. Многие удивляются, как я не протянул ноги от подобной диеты. Но я вам скажу: во многом благодаря тому, что я долго-долго сидел на голодном пайке, я сейчас нахожусь в такой отличной форме».

Чашка мюсли и стакан яблочного сока – в течение трёх лет, и лишь иногда – что-то ещё для разнообразия. Потом расписание немного изменилось: те же блюда, но днём, а не после захода солнца. «Я морил себя физическим голодом, чтобы очиститься духовно». В конце концов, такой режим привёл к тому, что у Пи Уи начались серьёзные проблемы с желудком, которые дважды приводили его на больничную койку, где врачи наконец-то узнали о том аскетическом меню, которое он сам себе прописал, и строго-настрого предупредили его, чтобы он начинал питаться нормально, если не хочет осложнений.

«Все эти годы в тюрьме, все одиннадцать лет в общей сложности, прошли для меня, как в агонии. Всё это время я думал о людях, которым причинил столько боли. Об отце, которого убил цирроз печени, ещё когда я только начал отбывать свой первый срок. О матери, оставшейся вдовой. О своей маленькой дочери Ране. Когда её в первый раз привезли ко мне в тюрьму, ещё в «Льюисбург», она начала плакать – потому что поняла: она-то уходит, а вот я с ней пойти не могу, я остаюсь здесь. Её мать сказала ей, что домой я, наверное, вернусь очень нескоро – может быть, через пятнадцать лет. Тут уж у дочери случилась настоящая истерика. Она плакала и плакала, мы не могли её успокоить, и дело кончилось тем, что я и сам разревелся. И всё время думал про себя: «А что было бы, если бы я в своё время сделал правильный выбор? Что, если бы я не ступил на эту дорожку?..» Но даже ещё чаще я вспоминал об одном пареньке из «Льюисбурга», которому не смог помочь тогда. Он был новичком в тюрьме, перепуганным новичком. И попросил у меня защиты. Я пообещал, что не дам его в обиду. И вот через час после нашего разговора я узнаю, что его изнасиловали – весть о том, что я взял его под своё покровительство, просто ещё не успела разнестись по тюрьме, все были не в курсе. Его посадили в одну из соседних камер, и тем же вечером он повесился. Мы все слышали, как он хрипит в петле, кричали охранникам, стучали в двери – но никто не стал ничего делать. Знаете, вряд ли кто-нибудь назовёт меня особенно чувствительным и сентиментальным человеком. Но даже для меня эти его предсмертные хрипы надолго стали ночным кошмаром и не давали спокойно заснуть…»

«В Ла Туне со мной не раз заводили разговор о досрочном освобождении. Но я отказывался – я чувствовал, что должен до конца пройти через это, мой разум ещё не очистился. Когда Бог даст мне знак, что я готов – вот тогда я и покину тюрьму.

Я вспоминал свою жизнь в Гарлеме. Я начал осознавать, что там, в его трущобах, действовали свои, особые законы. За его пределами лежал совершенно другой мир. Но в Гарлеме мы были героями. К наркодилерам, к таким, как я, там относились, как к героям – это точно. Я выглядел в глазах местных, как Робин Гуд. Такие, как я, были у детей объектами для подражания. Не какие-то спортсмены, или актёры, а мы. Звёзды спорта или, уж тем более, кино были где-то там, далеко, в другом мире, а мы были у них на глазах, и они считали, что можно добиться успеха, если пойти нашей дорогой. Не понимаете, почему такое происходило? Да просто потому, что мы были единственными людьми, которые могли как-то помочь общине – и помогали, когда нас просили. Другими словами, если у кого-то из местных возникали проблемы, то они шли к парням, которые продавали наркотики – потому что только у этих ребят водились деньги, и они давали нуждавшимся эти деньги. И они могли помочь – с какой бы проблемой к ним ни обращались. Кто-то считает, что это разрушает общину. Не знаю. Всё просто: вам нужны деньги, а у меня они есть, и вы просите меня дать вам их, и я готов это сделать, чтобы помочь. Ну, и как это выглядит? Как проблема – или как её решение? Вот так я это тогда видел.

Нас рассматривали, как угрозу обществу, как тех, кто разрушает его, разъедает. А я не брал всё это в голову в то время. Я думал о том, что… ну, тогда я больше задумывался о тех людях, которым помогал, чем о том, что обо мне будут говорить. Но теперь я понимаю, почему я старался на этом не зацикливаться. Это можно назвать психологической игрой с самим собой: вы говорите себе, что вы всё делаете правильно, и вы пытаетесь оправдать себя самого, и то, что творите… Но всё это происходит либо из-за того, что вы ещё очень молоды, чтобы понимать это, либо просто слишком тупы, чтобы заморачиваться по такому поводу, либо трусливы и боитесь заглянуть в лицо реальности.

Иногда вам нужно уйти от всего этого, отдалиться, так сказать, чтобы во всём разобраться и понять. И вот вы попадаете в такое место, где у вас нет ничего – только время для размышлений. И вы начинаете задумываться, и вдруг делаете открытие: вы осознаёте, насколько правы были те, другие люди, которые считали вас преступником, и как же заблуждались вы сами. Понимаете, о чём я? Вы знаете о том, сколько всего натворили за свою жизнь, лучше, чем кто-нибудь другой. И до вас доходит, что ваша жизнь – жизнь преступника, и вам было наплевать на всех остальных людей. Понимаете? Если вы постоянно думаете об этом, то приходите прямиком к таким вот мыслям.

И вот, когда вы начинаете чувствовать всё это, и осознаёте, что разрушали общество, как бы громко это ни звучало – вам уже больше не хочется возвращаться к этому. И когда меня посадили в первый раз – я уже знал, что никогда не свяжусь с наркотиками снова. Я знал, что никакие мы не Робин Гуды; мы – просто черви.

И именно в тюрьме я понял, как наследие Холкомба Ракера повлияло на мою жизнь. Я застал времена самого Холкомба, и семена, которые он тогда в нас заронил, наконец-то дали ростки. Ракер помог мне не погрузиться до конца в эту грязь. Я думал о том, что, пока я сижу здесь, человек, с которым мы постоянно рубились, с которым меня чаще всего сравнивали – Крошка Арчибальд – играет в All-Star Game и становится чемпионом. И, уж конечно, его включат в Зал славы. И, скажу вам честно: я понял, что в глубине души всегда восхищался тем, как это у Крошки получалось сопротивляться всем этим соблазнам, этой роскоши – драгоценностям, дорогим автомобилям вроде моих «Роллс-Ройсов», просто большим деньгам и вообще – тому имиджу, который ты приобретаешь в глазах толпы, когда всё это у тебя есть. Просто Крошка был тем парнем, который всегда смотрел на вещи под правильным углом (ну, вообще-то, это, конечно, не совсем так – у Арчибальда в юности тоже был момент, когда он хотел всё бросить и пуститься во все тяжкие, но нашлись люди, которые его вовремя остановили). Он сосредоточился на школе, на учёбе, на том, чтобы учиться не абы как, а хорошо. Он надеялся попасть в НБА, верил в эту свою надежду – и он сделал это. В тюрьме, особенно по ночам, я часто вспоминал о Крошке Арчибальде, о том, как он играет в НБА, и думал: если бы я мог хоть немного держать себя в узде, был бы я тоже сейчас там? И каждый раз отвечал сам себе: ну конечно, был бы, ещё бы!»

Когда прошло семь с лишним лет из положенных десяти, Пи Уи, видимо, получил какой-то знак свыше, которого ждал. А может, просто решил, что с него хватит. И в 88-м вышел на свободу.

«Когда я вышел из тюрьмы, то первым делом навёл справки о старых друзьях-приятелях, с которыми играл в Ракере. И мне стало страшновато. Потому что кто-то из них умер совсем рано, другие загубили свою молодость, прежде чем найти для себя правильную дорогу, а кто-то так и не смог этого сделать вовсе – и гнил сейчас заживо безо всяких надежд на нормальное будущее… Так или иначе, почти никому из нас не удалось выйти из этой жизни, не оставив на тех ночных улицах что-то очень важное… Вертолёт Ноуинс погиб в автокатастрофе, Козёл Мэниголт переживал не лучшие времена, а Разрушитель Хэммонд и Флай Уильямс мотали свои сроки за решёткой. Я остался один. Ребята, которых я знал, представители моего поколения как будто бы растворились в воздухе, незаметно рассеялись и исчезли, как дым. Мир изменился. И на улицах тоже всё изменилось. Раньше там действовал свой неписанный свод законов, которого все старались придерживаться. А те, кто его нарушал, знали, что их быстро постигнет кара. Вернувшись на свободу, я увидел, что теперь за этим никто уже не следит, и от самих этих законов тоже ничего не осталось. Никто больше не соблюдает никаких правил. Всё изменилось... Но я знал, что кое-что осталось по-прежнему: есть полным-полно неблагополучных молодых ребят, которые идут по моему пути».

Ракер-парк, 2000-е. Разрушитель и Пи Уи. Для знающих людей легендарность на этом фото, как сейчас принято говорить, зашкаливает...

Через некоторое время в Лас-Вегасе поселился человек, который вёл весьма прозаическую жизнь (насколько вообще прозаическую жизнь можно вести в Лас-Вегасе), не носил драгоценностей и называл сам себя просто «мистер Кей». Этот мистер Кей был одинок. Конечно, он никому не рассказывал о том, что в его жизни когда-то была женщина, которую он любил, и дочь от неё – но то, что можно было назвать его семьёй, развалилось, пока он сидел в тюрьме. Впрочем, он утратил не только дорогих ему людей – он потерял абсолютно всё, что имел. Но, заплатив такую высокую цену, цену, которую невозможно измерить никакими деньгами, мистер Кей странным образом и получил кое-что взамен. Кое-что очень важное и значимое – то, что принято называть «смыслом жизни». Он обрёл самого себя.

Конечно же, Пи Уи Кирклэнд – это и есть мистер Кей. И в то же время – это два совершенно разных персонажа. Потому что единственным, что роднило того человека, который в 81-м вошёл в ворота «Ла Туны» не по своей воле, и того, который в 88-м покинул её негостеприимные стены, были его имя и прозвище…

Пи Уи раскладывал в голове по полочкам всё, о чём он передумал за несколько последних лет. Он поклялся самому себе, что больше никогда не будет неудачником. «Ну, это, знаете, был такой период в моей жизни, который можно назвать «отшельник ждёт знака от Бога». И он его дождался. «Мне позвонили старые друзья из Нью-Йорка и попросили приехать туда – впервые за 15 лет. Им понадобился кто-нибудь, кто смог бы привлечь побольше народу – чтобы поприветствовать членов свергнутого королевского семейства Эфиопии, которые посетили город с неофициальным визитом. Они сказали, что лучше Ричарда Кирклэнда на эту роль им никого не найти: «Пи Уи, ты такой известный, твою фотографию даже в «Time» на развороте напечатали, когда ты из тюрьмы выходил! Ты – один из главных людей в Гарлеме!» И спросили: согласен ли я? Я даже сон после этого потерял. Я был на седьмом небе от счастья, но в то же время думал: как меня там встретят в качестве обычного человека?»

И вот, когда он набрался духу и приехал в Нью-Йорк, чтобы снова увидеться с теми людьми, кому-то из которых он раньше внушал страх и трепет, а кого-то из них – и спасал от смерти, то обнаружил, что его по-прежнему помнят. Он стал для них ещё большей легендой, чем раньше! И даже их дети отлично его знают – и теперь они все уговаривают, умоляют его остаться! Остаться, чтобы помочь им как-нибудь, чем-нибудь – ведь герою Гарлема всё по силам!

Пи Уи не смог сопротивляться – и в 46 снова вернулся в Нью-Йорк. Вернулся в свой родной город – чтобы жить там новой жизнью со своей женой, Клеопатрой, и сыном, который появился через несколько лет – Пи Уи-младшим. Правда, в его новом доме в Бруклине было совсем не 26 комнат, как в том особняке на Манхэттене – там всего лишь две спальни, но большего ему уже и не нужно. Он часто ездил по городу на автобусе, потому что «я хотел, чтобы люди не смотрели на меня теми же глазами, что и раньше, чтобы они воспринимали меня по-новому, и единственным способом достичь этого было стать обычным человеком». Рик вернулся, чтобы начать спасать души и жизни…

Говорят, что он первым на площадке использовал в проходах развороты на 360 градусов (по крайней мере, в том, что автор спин-мува – именно Ричард Кирклэнд, уверены многие историки баскетбола). Выйдя из тюрьмы, Пи Уи развернул всю свою жизнь на 180 градусов. «Я хотел исправить ошибки, которые допустил в молодости, как-то компенсировать тот вред, который принёс людям вместе с дружками-наркоторговцами». У Пи Уи был план. Он уже решил, чем займётся дальше: «Всему своё время, – одна из двух самых любимых присказок Пи Уи. – 30 лет назад я был частью проблемы. 30 лет спустя я стал частью решения этой проблемы. Все эти годы в тюрьме я думал о тех людях, которые связывали свои надежды, свои мечты со мной, о людях, которые хотели увидеть, как я играю в НБА. И я знаю, что единственная возможность вернуть этим людям долги – это то, что я делаю сейчас: занимаюсь с детьми. Потому что я знаю и ещё кое-что: где-то там, среди всех этих ребят, есть я сам – тот Пи Уи Кирклэнд, каким я был раньше, и до тех пор, пока я не заставлю его измениться, стать другим, повернуть свою жизнь, я всегда буду чувствовать его боль…»    

Новое видение мира Кирклэнд реализовал в своей школе «Скиллз». Вот уже без малого два с половиной десятка лет каждое воскресенье в полдень она открывает свои двери входящим – на пересечении 92-й улицы и Амстердам-авеню. Впрочем, в СМИ её довольно редко называют просто «школой». Чаще можно встретить словосочетания «баскетбольная клиника» или даже «неформальный реабилитационный центр». Потому что приходят в него не просто дети, а те, кого соответствующие органы уже давно занесли в списки «трудновоспитуемых» и «неблагополучных». В общем, такие же, каким был когда-то и сам Пи Уи…

Пи Уи со своими разновозрастными подопечными.

Даже интересно: а этот-то малыш чего такого успел натворить в своей коротенькой жизни, если Пи Уи взялся за его исправление? Впрочем, скорее всего, это просто младший брат кого-то из воспитанников (или воспитанниц) Кирклэнда.

И вроде бы ничего такого уж особенного там не происходит. Ну, собираются эти ребята раз в неделю, ну, играют в баскетбол, ну, слушают музыку, ну, разговаривают с Пи Уи. Ну, и что же здесь такого?.. Но это – только кажется. За этими беседами с Кирклэндом стоит многое, очень многое… Пьер Тёрнер, первый директор «Скиллз», так рассказывает о её назначении: «Мы пытаемся поменять взгляды молодых людей на жизнь, привить им нужную культуру. Показать им разные альтернативы, чтобы они могли выбрать для себя правильные варианты. Баскетбол является просто приманкой, афишей. Когда тренировка или игра заканчивается, начинается самое главное – школа превращается в своего рода церковь. Потому что в этот момент Пи Уи начинает свою проповедь. Эти его проповеди – они об уважении к другим и к самому себе, об ответственности, о том, что всегда нужно задумываться о последствиях того, что ты делаешь. Там нет никакого сахарного сиропа, сюсюканья – это не в стиле Пи Уи; он говорит с ними жёстко и откровенно, как со взрослыми».

Сегодня Пи Уи… впрочем, о том, что же значит Кирклэнд для тех, кто посещает «Скиллз», можно говорить долго – и довольно скучно. Но здесь-то и настало время для того, чтобы передать слово одному человеку, потому что у него рассказать об этом получится куда лучше, чем у кого-либо другого – наверное, лучше, чем даже у самого Пи Уи. И пришла пора для ещё одной истории – той самой «истории в истории», которую я анонсировал во вступлении. Её герой – человек, тоже определённо не лишённый таланта, но ступивший на кривую дорожку. Он готов был скатиться в самое дерьмо – но, на его счастье, в этот момент встретил Ричарда Кирклэнда. Уже нового Ричарда Кирклэнда, который и удержал его на краю пропасти и вернул к нормальной жизни…

***

Уоллес Дерек Линч родился в декабре 75-о – в том же Нью-Йорке, и в том же Восточном, или Испанском, как его ещё называют, Гарлеме. Он был младшим из трёх братьев. Рэй и Обри были старше на два и четыре года соответственно.

Семья у ребят была неполная – их воспитывала мать-одиночка. Глория была работницей одной из социальных служб. Несколько лет назад их отец принял ислам, поменял имя – и заодно бросил семью, когда Уоллесу было три года, заявив на прощание: у меня, мол, есть миссия, которую я должен выполнить. Глория пыталась образумить нерадивого мужа: «Твоя главная миссия – это заботиться о трёх сыновьях!» – но тому было наплевать на все доводы разума. На протяжении многих лет Уоллес периодически разговаривал с ним по телефону, но они никогда не виделись.

«Я рос в атмосфере любви. Мать и бабушка очень много с нами занимались. Вообще, у нас была очень дружная семья. У меня и дед был, по отцовской линии, который прожил 99 лет… Вот только отец… Мать говорила, что он был слабым человеком, легко поддавался чужому влиянию, потом начал баловаться марихуаной, а потом… Мать упоминала, что он начал делать ещё худшие вещи, но никогда не уточняла, какие именно… Я был счастливым ребёнком в раннем детстве, это точно. Помню, что бабушка ходила за продуктами, приносила нам большие пакеты с едой… Говорят, я всё время улыбался, поэтому меня прозвали «Смайли».

Но вскоре жизнь семьи Линчей начала меняться…

«Мы пошли в школу, и матери становилось всё труднее с нами. Знаете, это непросто – женщине из Гарлема, одной, без мужа, воспитывать троих подростков. Она так и говорила: «Я – женщина, я не могу быть мужчиной. Я не могу заменить вам отца. Всё, что я могу – это всего лишь быть вашей матерью». А мы взрослели, у нас начали возникать всякие вопросы, ну, как у всех подростков в этот период. Вы понимаете, о чём я – о девчонках, и всё такое прочее… И она не могла на них ответить».

Дела в школе у братьев пошли на удивление хорошо. Это касалось и непосредственно учёбы, и спорта. Все они были одарены от природы, и особенно – как раз младший. Обри и Рэй вымахали почти под два метра каждый, Уоллес дотянул «всего лишь» до 185 см – впрочем, для позиции 1-о номера этого было вполне достаточно. Все они играли в баскетбол – и играли отлично. Но младший выделялся на фоне братьев. «Я не уверен, было ли здесь дело в генах, потому что не знаю, играл ли наш отец. Но, так или иначе, нам это нравилось, и у нас получалось неплохо».

Вот это и есть Уоллес Линч. Ох, если бы этот мужик продолжил заниматься баскетболом, как в детстве, честное слово – для меня было бы куда проще и легче. Но в итоге он стал не баскетболистом, а рэпером, а вот с этим делом у меня уже бо-о-ольшие проблемы – я в нём просто ни бум-бум. Поэтому даже не могу судить, насколько этот New Child (скажем так, творческий псевдоним Линча, хотя он взял это прозвище ещё в раннем детстве) известный исполнитель. Наверное, не очень – но тут мне остаётся только предполагать. Скажу лишь, что в 2001-м он познакомился с Хуссейном Фаталом (это тоже рэпер (блин, как же хреново писать о людях, чьи имена и прозвища тебе вообще ничего не говорят, и ты даже не уверен, что правильно их произносишь!)), и тот пригласил его в «Outlawz» – проект, основанный Тупаком Шакуром (ну, хоть о нём-то я что-то слышал): «Потому что Тупак всегда хотел, чтобы один из членов группы был из Нью-Йорка. И мы сразу почувствовали, что New Child – это тот, кого Тупак искал, пока был жив». И какое-то время Уоллес провёл в этой группе... В общем, если вы в курсе, что это за люди и что это за группа – то просто замечательно. А если для вас, как и для меня, это тёмный лес, то ничего, жили раньше, не зная об этом – как-нибудь проживём и дальше. Тем более, что к моей «истории» всё это имеет более, чем опосредованное отношение...

Окружающий мир для Уоллеса начал меняться, когда Обри перешёл в другую школу, располагавшуюся на 123-й улице: «Он приходил домой и рассказывал мне о своих новых приятелях, о том, как они играют в азартные игры, продают наркотики, ну, и так далее. Его рассказы привлекали меня, будоражили душу. Потом он стал брать меня с собой на эти их вечеринки. Где был Обри – там был и я. Так что все ребята в этих компаниях были старше меня. И я быстро стал их воспринимать именно так – как своих старших братьев. У Рэймонда были свои друзья, и с ними я почти не контактировал.

Иногда ребята постарше посылали меня в магазин за папиросной бумагой «E-Z Wider». Я только потом узнал, для чего она была им нужна – когда в первый раз увидел, как они сворачивают из неё косячки и курят.

К тому времени я уже был подростком. Матери приходилось работать всё больше и больше, поэтому, когда мы возвращались из школы, её часто не было дома, и мы шли на улицу. Я уже говорил – я всё повторял за братом. Но не сказал бы, что он как-то плохо на меня влиял. Скорее, он обменивался со мной опытом. И я привык смотреть на всё это: как старшие ребята курят травку, как они общаются с девчонками, привык видеть уличных хастлеров, как они продают наркотики, как разъезжают на своих больших джипах, а на их шеях болтаются толстенные золотые цепочки. И мы обсуждали всё это с братом.

Мы все были очень разными. Рэй был… ну, можно сказать, Рэй всегда был таким добродетельным. У мамы никогда не было с ним никаких проблем. Я хорошо учился, но у меня был характер, гонор. Даже и по сей день во мне это сидит. Этого осталось уже не так много, как раньше, но я молю Бога, чтобы он дал мне сил избавиться от этого окончательно. У Обри на уме были только девчонки и баскетбол. Ну и, конечно, я тянулся за ними. И, ясное дело, Обри был для меня более авторитетной личностью, чем тихий и застенчивый Рэй. Рэй был весь в себе, кажется, таких людей называют «интровертами». Он всё время был в себе, ни во что не ввязывался.

Мои отношения с матерью становились всё сложнее. Я начал показывать свой характер в школе, ругался с учителями – ей это, конечно, не нравилось. Почему-то в моих конфликтах с учителями она всегда вставала на их сторону. Всё закончилось тем, что она отправила меня жить в другой район Гарлема – к бабушке. Просто, чтобы поменять обстановку, разрядить её. А потом туда же прибыл и Обри – мать его выгнала.

Ещё там жил мистер Уоттс, как все его называли – он приходился отчимом моей матери. Этому деду было уже где-то 75, но выглядел он очень бодро. На удивление бодро, потому что он, можно сказать, уже и не жил, а медленно умирал – у него был рак. Он рассказал нам с братом, что уже много лет курит травку. Я помню, как он всё время сидел за столом и смотрел по телевизору бейсбол, а перед ним стояла бутылка пива и лежали шесть косячков. Я видел, как он курил, курил травку; но ко мне он всегда относился очень хорошо, хотя на бабушку иногда орал. Но рак быстро отправил его на тот свет.

Мы проводили всё больше и больше времени на улице – бабушке было не до нас. Район, куда мы переехали, сильно отличался от того, в котором мы жили с матерью. Теперь мы попали в настоящие городские джунгли. Мы с братом день напролёт могли бродить по этим заброшенным домам… Потом наступил такой момент, когда я стал чаще бывать на улице, чем дома. И снова наблюдал за тем, чем занимались старшие ребята. Они не ходили в школу – они курили травку, продавали наркотики, проворачивали всякие мелкие криминальные делишки…

А я продолжал играть в баскетбол. Я учился тогда в католической школе Святой Терезы. И, если верить рейтингам, я был одним из лучших в стране для своего возраста. Я входил в All-American. И все вокруг меня знали. Я всегда играл с ребятами, которые были намного старше меня. Мне было 13 – а им по 20-21-у, и со стороны всё выглядело так, как будто они просто ради смеха пустили какого-то сопляка на площадку. Но, когда мяч оказывался у меня в руках – это было совсем другое дело. Хотя, по правде говоря, в то время меня больше интересовали и привлекали совсем другие вещи. Я имею в виду деньги, которые видел в руках у этих ребят на улице…»

Парни были предоставлены сами себе. Мать утеряла над ними контроль, никто не знал, где находится сейчас их отец, а бабушка – что ж, она была только бабушкой.

«Обри в то время стал задерживаться на вечеринках допоздна. Ему было семнадцать. Он делал то, что ему хотелось – и никто не обращал на это внимания. Мать никак на него не влияла. Но, знаете, он не курил травку, не пил, не занимался грязными делами – всё это его пугало. На самом деле, у него даже был легальный заработок».

Рэю, оставшемуся с матерью, было 15, и он учился в частной школе. Кажется, у него был тот самый внутренний стержень, который помог ему сосредоточиться на учёбе и держаться подальше от улицы. В итоге он поступил в университет и стал специалистом в сфере коммуникаций.

«Рэя совсем не интересовали тусовки. Пожалуй, единственное, что удерживало нас всех вместе – это любовь к брейк-дансу. А так… Просто мы с Обри были вдвоём, у нас были общие интересы, а Рэй… ну, я не знаю… он был весь такой правильный. Нет, мы все очень уважали друг друга, просто с Обри у нас было куда больше тем для разговоров. Мы болтали о девчонках. Рэй, конечно, тоже обращал внимание на кого-то из них, но он был сосредоточен на учёбе, весь в себе. Но есть одна вещь, за которую я его очень уважаю: он с ранних лет чётко знал, чего хочет от этой жизни».

Уоллес играл за команду Союза спортсменов-любителей, в составе которой выиграл национальный чемпионат по баскетболу, финальный турнир которого проходил в Индиане. Он действительно котировался высоко, слова насчёт того, что он был «одним из лучших» в стране – не просто бахвальство, так оно и было. За ним стали внимательно наблюдать скауты из колледжей – из университета Южной Каролины, например, и даже из самих «Сиракуз». Он играл в классическом стиле и был тем, кого сейчас называют «чистым разыгрывающим». В первом сезоне в команде «Святой Терезы» Уоллес набирал по 10 очков за игру – и раздавал партнёрам по 9 передач.

«Половина учеников в «Святой Терезе» были чёрными. Другую половину составляли, в основном, итальянцы, латинос и албанцы. Все учителя, которых я могу вспомнить, были белыми. И многим из них было всё равно, усвою я там что-то или нет. Частенько они с нами почти не разговаривали. Мы заходили в класс, они писали что-то на доске и велели нам переписывать это. Или говорили: «Сядьте на место, пожалуйста, откройте такой-то учебник на такой-то странице, прочитайте такие-то параграфы и запишите в тетради то, что вы для себя вынесли из них». А сами сидели за столом, пили кофе и читали книжки» (знавал я таких «учителей» и в наших школах...)

После великолепного сезона, проведённого за команду «Святой Терезы», у Уолли начались неприятности.

«Там был один учитель, он отвечал за дисциплину в школе. Я и имени-то его сейчас не вспомню. Он был настоящим расистом. Он по-всякому оскорблял нас и считал, что это очень смешно. Когда он вёл у нас уроки, мне просто в класс заходить не хотелось – даже живот сводило. Да никто не желал идти на его урок, мы придумывали всякие оправдания, почему пропустили занятие – а он издевался над нами и сам же хохотал над своими шуточками. Ну, и у нас с ним произошёл один немного сумасшедший случай. Мы с ним поспорили.

Как-то я захожу в столовую и вижу: он схватил какого-то чёрного малыша и душит его. И все сидят за столами и отворачиваются, как будто не замечают того, что творится у них перед самым носом. А он держит этого парнишку за горло, сжимает его всё сильнее и орёт на него. Я посмотрел на лицо этого мальца – и увидел на нём реальный страх. Во мне что-то проснулось. Я понял, что никому не дам придушить себя вот так. И не могу позволить, чтобы кто-то сделал это на моих глазах с другим человеком. Я говорю: «Мужик, ты чё делаешь?!» Он поворачивается и отвечает: «Чего? Занимайся своим делом и не лезь». А сам так и держит этого малыша за шею, так, что тот уже чуть ли не задыхается. «Ну уж нет, чувак. Ты, взрослый мужик, связался с пацаном, душишь его – как это называется? Или ты получаешь от этого удовольствие?» Он мне опять говорит: «Чего?», наконец отпускает того паренька и делает шаг в мою сторону с угрожающим видом. Я смотрю ему прямо в глаза и ору: «Ты только что чуть не убил его, на хрен! Если ты попробуешь что-нибудь со мной сделать, просто подойдёшь ко мне, получишь по морде!»

Лицо учителя побагровело. Это был приземистый, крепкий мужик, который привык внушать страх своим подопечным одним лишь видом. И вот здесь, в школьной столовой, перед лицом сотни, а то и больше, учеников, его сделал объектом насмешек какой-то паршивый недоносок! Робкое хихиканье стало слышаться то там, то здесь. Учитель вплотную придвинулся к Уолли и, несмотря на угрозы, схватил сумку с учебниками, лежавшую на столе, и вытряхнул всё её содержимое на пол. Потом уставился на Уоллеса и рявкнул: «Выметайся из столовой!»

«Моя сумка лежала на обеденном столе. Я держал её одной рукой, потому что хотел дать ему по башке сумкой, если он подойдёт слишком близко. Он видел это и, наверное, понял, что я собираюсь делать, и поэтому просто схватил её, расстегнул и рассыпал все учебники по полу. Я посмотрел на него и говорю: «Не прикасайся ко мне! Если ты тронешь меня хоть пальцем, я тебя так отделаю – мало не покажется!» А потом засмеялся ему назло. Тут уж он совсем рассвирепел: «Убирайся отсюда! Вали из столовой! Вон отсюда! Тебе конец теперь!» Я сказал: «О`кей, ладно». И со смехом вышел».

Через несколько минут он сидел в кабинете директора, который поставил его в известность, что этот учитель требует исключить его из школы. Поскольку за Уоллесом уже числились кое-какие грешки (мелкое озорство вроде кнопки на стуле), директор согласен с учителем, но окончательное решение оставляет на откуп тренеру школьной баскетбольной команды. Того тоже немедля вызвали в кабинет, он долго качал головой, услышав, что произошло, а затем сказал: «Я не знаю, что с тобой делать». Потом помолчал и произнёс: «Ладно, он меня совершенно не беспокоит. Так что – пусть уходит. Он показал своё долбаное отношение к школе».

 

Уоллес и не помышлял о том, во что выльется для него исключение из школы...

«Я посмотрел на него. Никогда не забуду свои мысли в тот момент: «Взрослые не могут говорить детям что-то типа: а, пусть уходит, хрен с ним, нам по фигу». У них нет такого права. Понимаете, что я имею в виду? Я сразу же почувствовал, как все от меня отвернулись. Хоть я и учился очень хорошо, у меня было 85 баллов. Я хорошо учился! И учителя любили меня. Одна из них, мисс Сальва, говорила: «Ты замечательно пишешь, у тебя, кажется, даже талант. Ты знаешь, как выразить свои мысли». Но все сразу об этом забыли. На мне поставили клеймо: «плохой ребёнок». Но я-то знал: никакой я не плохой».

Это случилось в мае. Так закончился первый год учёбы Уоллеса в «Святой Терезе» – изгнанием. Ему было 14 лет.

Когда он рассказал об этом матери, та ответила, что всё происшедшее – его вина. «Тогда мне захотелось убежать. Я почувствовал себя так, словно попал в ловушку. Я видел, что никто не хочет хотя бы понять меня, понять, через что я прошёл. Все отвернулись от меня, все считали, что я – неправ. Я вышел на улицу и рассказал обо всём друзьям-приятелям, тем, с которыми играл с детства. И они поняли меня лучше, чем собственная мать! Они говорили: «Это полная х…я! Как они могли так с тобой поступить?!»

Уоллес был в ярости. И на следующий день он тоже никак не мог успокоиться. «Я не находил себе места, и бродил по району. Там я встретил знакомых ребят – Тихого Билла с Истсайда, испанца Бледного Бенни и пуэрториканца Хесуса. Были и другие, но их я не запомнил. Тихий Билл сказал, что они идут в центр города. Я спросил: зачем? Они сначала не хотели мне говорить. Мы направились в центр города, и тут они сказали, что хотят угнать пару машин с парковки». Был тёплый денёк – первый после исключения Уолли из школы. Небольшая группка ребят неторопливо двигалась к парковке. Старшему, Билли, было 19, Хесусу и Бледному Бенни по 17. «Они сказали мне, что собираются сделать, и я подумал: «Ни хрена себе!» Я нервничал, но у меня не было мыслей вроде: «Вот чёрт! Мне нужно скорее возвращаться домой!» Нет, я думал, что надо бы пойти с ними. Я знал, что у кого-то из них есть пушка. И, когда мы добрались до парковки, то туда пошли не все. Я был в числе тех, кто вошёл.

Мы осмотрелись, и нас охватил какой-то азарт. Все подумали об одном и том же: «Да, мы хотим сделать это. Давайте это сделаем!» Мы подошли к машинам. А Хесус направился к будке на входе, в которой кто-то сидел. Он подошёл к двери, просто достал пистолет и приставил его к шее человека внутри. Тот парень был, кажется, мексиканцем. И вот Хесус начинает бить его по голове пистолетом. Мы побежали к машинам на парковке, потому что знали: ключи часто оставляли прямо внутри автомобилей.      

Мы думали, что Хесус заберёт деньги из кассы, а мы в это время возьмём пару тачек, чтобы потом их загнать. Мы осматриваемся по сторонам в поисках подходящей машины. И мне тоже нужна тачка. Я даже не знаю, как её завести, как потом ей управлять, но я хочу сесть в тачку и умчаться в ней!» Уолли никогда раньше не делал чего-либо подобного, даже не думал. Но ему не было страшно – адреналин так и гулял по телу.

Он почувствовал, как Билл тянет его за руку, указывая на новенькую белую «Хонду»: «Давай, садись быстрее, поехали!»

«Пока мы выбирали машину, Хесус закончил разборки с парнем в будке, и они уже сидели вместе с Бенни в «БМВ». Они были прямо перед нашей «Хондой». Я не мог усидеть на месте: у нас есть совершенно новый автомобиль! «Как ты думаешь, сколько мы можем за него выручить?» Билли был абсолютно спокоен, а я никак не мог прийти в себя. Я был слишком молод… Всё повторял без конца: «Да! Да! Да!» Потом начал возиться с радио, пытаясь его включить. Тут Билли одёрнул меня: «Эй, остынь, расслабься! Просто расслабься». Так мы доехали до Первой авеню. Всё было тихо. Мы проехали несколько кварталов и оказались на Семьдесят-какой-то улице...» Две машины летят друг за другом через городские перекрёстки, словно вокруг, кроме них, никого больше нет… «Мы собираемся доехать до 112-й улицы и там припарковаться где-нибудь в незаметном месте неподалёку от чоп-шопа (мастерская, где разбирают угнанные автомобили и продают их по частям). Мы не знаем, кто его держит, только слышали от приятелей, что они уже продавали тачки где-то в том месте».

Когда они пересекали 113-ю улицу, по ушам резанул вой сирен. Хесус и Бледный Бенни в «БМВ» стремительно набрали скорость, Билл тоже утопил педаль газа в пол – и «Хонда» догнала «БМВ». Уолли оглянулся и увидел отсветы мигалок на крыше приближавшейся патрульной машины. «О, Боже!» «Не смотри назад! Не оборачивайся, я сказал!»

Вот в эту секунду Уоллес испугался. И в то же время ему было весело, он был почти счастлив…

Теперь их сопровождала уже не одинокая сирена – целый хор вопил сзади, смешиваясь с визгом резины по асфальту. Четыре, пять, может быть, шесть сирен завывали и впереди – по направлению к Первой авеню. На 124-й улице «БМВ» взревел зверем – и машина вильнула налево; просвет между автомобилями начал расти на глазах. Менее мощный движок «Хонды» захлебнулся от натуги, пытаясь удержаться за «БМВ» – но тщетно…

На Второй авеню «БМВ» пролетает на красный свет, ввинчивается в уличный траффик и окончательно оставляет «Хонду» позади – та оказывается в ловушке. Билл остервенело жмёт на тормоза, за малым не въезжает в столб, распахивает дверь – и сломя голову мчится к парку. Он перемахивает через закрытые ворота и несётся по газону к противоположной стороне парка.

«Когда я обернулся и посмотрел в заднее стекло, то увидел, что там стоит толстый чёрный коп и целится в меня из пушки. Почему-то запомнилось, что на голове у него было полным-полно мелких кудряшек… Он заорал: «А ну, не двигаться! Не двигайся, оставайся на месте, тебе сказано! Сиди там, пока я не вышиб, на хрен, мозги из твоей тупой башки!» Им сообщили, что мы вооружены. Ведь Хесус напал на охранника на парковке с пистолетом, и они, наверное, решили, что у нас у всех есть пушки».

Уоллес ещё никогда не видел столько полицейских сразу, разве что в каких-нибудь боевиках. Несколько рук – ему показалось, что их было, по меньшей мере, шесть, – схватили его, вытащили из машины и швырнули на тротуар. Сразу три пистолетных ствола упёрлись в голову. «Эй, эй! Мне всего четырнадцать! У меня нет никакого оружия! Ну, честно, нету! Дайте мне встать!» И вот он лежит на заплёванном асфальте лицом вниз, руки раскинуты по сторонам – его словно распяли. Его ощупывают в поисках оружия, может быть, ищут деньги с автопарковки. Поднимают с земли – и он наконец-то может осмотреться. «Там было столько полицейских машин! И казалось, что вся ребятня из окрестностей сбежалась, чтобы поглазеть, как копы задерживают какого-то опасного преступника, которым был всего-навсего я. Ну, и они посадили меня в одну из своих сине-белых машин и стали спрашивать: «Где другой автомобиль? Где другой автомобиль? Где другие? Кто ещё был с тобой?» Я видел, куда уехали на «БМВ» Хесус с Бенни, куда убежал Билли, но, конечно, не стал их сдавать: «Там больше никого не было. О чём вы?» А в голове – только одна мысль: блин! Меня только что выгнали из школы, и вот я уже сижу в полицейской машине, и на мне наручники! Как всё могло произойти так быстро?! Этого не может быть! Со мной этого не могло случиться!!! Это не может быть реальностью! А потом они отвезли меня в участок, и там всё пытались дознаться, с кем я был на парковке. Ну, и я всё им рассказал. Но назвал придуманные имена, придуманные адреса – всё придуманное; я сочинил для них целую историю! И полицейский, который меня допрашивал, мне поверил – потому что, помимо баскетбола, это был мой единственный талант, даже мисс Сальва так говорила. Когда за мной приехала мать, он даже сказал ей: «Ваш сын – умный мальчуган! Взгляните-ка, что он здесь понаписал! Не каждый взрослый может так грамотно изложить свои показания». Но там всё было выдумано – всё, от начала и до конца! Вместо Хесуса я вписал туда «Пьюджа», Бледного Бенни назвал просто «Гарри». Я всё там перевернул с ног на голову, и никого из моих друзей так и не поймали – только меня.

Но маме, конечно, было очень больно. Она просто сидела и смотрела на меня, и я знал, что значит этот её взгляд. А потом она расплакалась. Она сидела там, в участке, плакала, плакала, и никак не могла остановиться…»

Уоллес не совсем прав. Пока его допрашивали, полиция успела по горячим следам найти и арестовать Тихого Билли. Он забежал в какое-то здание, поднялся там на крышу и сидел тихо, как мышь. Полицийские вряд ли смогли бы на него наткнуться, если бы кто-то из этого дома не сказал патрульному, что видел, как какой-то парень скрылся в подъезде. Его приговорили к 18-и месяцам за участие в ограблении парковки. А вот Хесуса и Бледного Бенни, действительно, не поймали – и они благополучно добрались до чоп-шопа. Что же касается самого Уоллеса...

«Меня отпустили уже через три дня. Это было моё первое преступление, так что… Эти три дня я сидел в «Споффорде», в Бронксе. Было уже поздно, когда меня туда привезли. И я подумал: б…ь, я в тюрьме… Всё время повторял это про себя: я в тюрьме, я в тюрьме… Помню, что нас заставили принять душ, и всех обсыпали каким-то порошком. Это было унизительно. Вокруг стоят люди – сзади, спереди, по бокам, которых вы не знаете… А другие приказывают: «Снимите вашу одежду. Сложите её вон туда. А теперь повернитесь кругом…» Я всё ещё не мог в это поверить. Меня выгнали из школы, а сейчас я в тюрьме. И мне придётся теперь бороться здесь за выживание, и всё такое прочее, ну, вы понимаете, о чём я – потому что я наслушался рассказов о «Споффорде»…

Нет, я, конечно, не снимаю с себя ответственности за то, что произошло, не хочу сказать, что я был не виноват. Но… знаете, это был как раз такой момент в моей жизни, когда нужно было, чтобы кто-нибудь просто подошёл ко мне и нормально поговорил. Поговорил так, как это было тогда необходимо. Мать не знала, как правильно это сделать. Она действительно не могла понять, какие слова подобрать, каким тоном их сказать. Она только ругалась – и всё. Бабушка была в шоке: «Как, как ты мог такое натворить?! Угнать автомобиль! Как теперь твоей матери смотреть в глаза другим людям?» Больше всего она хотела знать, что подвигло меня на такой поступок.

Вообще-то, откровенно говоря, меня тогда всё это не так уж и волновало. Я просто старался… потом я узнал, как это называется: уйти от действительности. Меня исключили из школы, мать вложила мне за это по полной программе, чуть ли не прокляла, и я захотел… ну, типа, улететь от всего этого куда-то, что ли. Это давало мне возможность просто почувствовать себя лучше, как бы странно вам это ни показалось. Но я был тогда реально в ярости. Я чувствовал, что люди от меня отвернулись после истории с тем учителем – отвернулись без достаточных на то причин».

В июне мать сказала Уоллесу, что выбила для него место в региональной школе-интернате – там он будет в ежовых рукавицах; к тому же интернат находится достаточно далеко от Нью-Йорка. Он согласился, это ему даже понравилось.

Его вещи были уже уложены, чемоданы стояли рядом с дверью, когда воскресным утром в квартире раздался телефонный звонок. Трубку взяла мать. Она улыбалась. Но вдруг улыбка сползла с её лица… «Почему? Что случилось?» Она слушала какое-то время, а потом спросила голосом, в котором смешались и гнев, и недоверие, и надежда: «Вы не можете принять его? Но ведь вы уже приняли его! Что вы имеете в виду, говоря, что не можете принять его?!» Уолли смотрел прямо в её глаза, когда она выронила трубку и бессильно опустилась на стул. С интернатом ничего не вышло: они отказались иметь с Уоллесом дело…

В июле Обри договорился о том, чтобы младшего брата приняли в школу, в которой учился он сам – школу Мартина Лютера Кинга на 66-й улице.

Обри играл мощного форварда за основную команду школы. Мистер Джексон, тренер команды, уже много раз слышал от Обри о том, что его младший брат обладает немалым талантом, и частенько говорил ему: «Ну, так сделай так, чтобы он учился у нас. Уговори его перейти в нашу школу».

Мистер Джексон впервые увидел Уолли в летнем лагере – и был в полном восторге. В октябре он присоединился к команде. «Я начал тренироваться с ними осенью. Я был таким тощим, субтильным парнишкой, никто не воспринимал меня всерьёз. Все думали, что тренер пригласил меня для какого-нибудь розыгрыша. Но я забил на это – я-то знал, что в моей бывшей школе, из которой меня выгнали, обо мне слышали все. И когда они увидели, на что я способен в игре, в «Мартине Лютере» было то же самое – они все офигели. И всё закончилось тем, что я стал играть за основную команду школы. Мне было четырнадцать, я был самым младшим в команде и, как я уже говорил, самым маленьким. Я выходил разыгрывающим в стартовой пятёрке, набирал около 14-и очков и делал по 10 передач в среднем за игру».

Казалось, что для Уолли снова наступила светлая полоса. Обри играл хорошо, но Уоллес – ещё лучше. О нём опять заговорили; личное обаяние, хорошо подвешенный язык, остроумие, постоянная улыбка на лице, успехи в спорте и дальнейшие перспективы – всё это делало его едва ли не самой популярной личностью в «Мартине Лютере»…

Но на второй год в новой школе, когда Уолли исполнилось 15, он начал курить травку. «Все мои друзья это делали, и… ну, не знаю, мне просто стало любопытно. Мне было очень интересно: а что же в этом такого? Я спрашивал ребят: «Хэй, чуваки, зачем вы все курите травку?» А они отвечали: «Йоу, ну, это, типа, успокаивает, расслабляет». Я им говорил: «Но она же вроде как воняет. Вы же можете её просто нюхать, на хрена же вдыхать эту дрянь в себя?» А потом… ну, знаете, как это бывает – рано или поздно любопытство пересиливает, и вы говорите: «Ладно, ну-ка, дай-ка я посмотрю, что вы все в этом находите». И я впервые попробовал покурить в квартире моего друга Мэниси, в прихожей. Вообще-то его звали Джорджем, но все обращались к нему, как «Мэниси», или «Эй, Дикий Человек!» Ну, мы покурили, и мне как будто кляп в рот забили. Мне это совсем не понравилось. А на следующий день мы пошли с парнями в кино, и они принесли с собой пять косяков. И я снова покурил – просто так, за компанию. Так я и сел на травку. Теперь я курил постоянно – даже когда играл в баскетбол.

Мать ничего об этом не знала, и бабушка тоже. Обри никогда не курил травку, а уж Рэй-то и подавно».

Никто в семье Уолли до определённого момента не знал и того, что он пошёл ещё дальше – начал продавать наркотики.

Скажи мне кто-нибудь, что на этом фото – уголовник, я бы не удивился. Да, собственно, Уоллес им почти и стал – если бы не Пи Уи...

Он «работал» на 112-й улице. На её перекрёстках стояли «зазывалы», которые искали клиентов и уводили их в центр района, где непосредственно и происходила купля-продажа. Продавцами почти всегда были такие же подростки, как Уоллес. Очередь из страждущих могла доходить до 15-20 человек, она начиналась возле какого-нибудь подъезда и змеёй уползала за угол. Периодически доносился особый свист – наблюдатели оповещали о приближении полицейского патруля. Тогда очередь мгновенно рассасывалась, расползалась по углам, как тараканы от включенного света – и казалось, что здесь ничего такого и не происходило.

Большинство клиентов Уоллеса были белыми. Многие из них были не просто белыми, а «белыми воротничками», которые приезжали сюда из своих офисов в центре города во время обеденного перерыва. В очереди всегда было немало женщин, некоторые из них явно были беременны.

«Кто-то мог позволить купить себе сразу по две-три пачки – про запас. Было понятно, что у таких – хорошая работа. Мы привыкли видеть людей, приезжавших на крутых тачках, на них были дорогие костюмы – сразу становилось ясно, что это врачи или, например, юристы. И они покупали разом всё, что у нас было: «Эй, давай мне пять пакетов. Или шесть. Короче, давай всё, что там у тебя есть». Иногда мы опасались продавать дурь таким людям, принимали их за копов под прикрытием. Но они начинали курить прямо у нас на глазах! Мы говорили им: «Эй, слушай, мы думаем, что ты – коп». А он нам: «Я – коп?! А ну-ка, дайте косячок». Мы ему говорим: «О`кей, выкури его прямо здесь, перед нами». И он, как ни в чём ни бывало, начинает дымить прямо нам в лицо. Ну, тут уж всё ясно: «Ладно, отлично. Так сколько вы хотите?»

Но там я насмотрелся такого, повидал таких людей, что сам никогда и не думал попробовать кокаин. Как-то к нам пришёл один мой приятель со своей подружкой. Они были разряжены в самые модные шмотки и выглядели, как самая красивая пара на свете. Где-то через три-четыре месяца они появились снова. Теперь они выглядели совсем по-другому. Он, кажется, ни разу не стригся за это время, у него отросла борода чуть не до пупка. И его девчонка тоже смотрелась уже совсем не так сексуально, как раньше. Они приехали на своей машине; можно было подумать, что они откопали её где-нибудь на помойке. Они пригнали нам её в качестве залога за дурь. Когда он отдавал ключи, я спросил: «Эй, друг, у тебя всё нормально?» Он ответил: «Ага, не беспокойся». И больше мы их никогда не видели…

За крэком приходило много белых. Молодые белые, старые белые. Чёрных и латинос тоже было немало, но основные деньги нам приносили белые. Они покупали сразу по пять, шесть, семь, по десять пачек по 300 долларов. «Белые воротнички». Лучшие люди города. Вот почему я понял, что не стоит пробовать крэк. Я видел своими глазами, как он сводит людей с ума.

И я ни разу не попался на том, чтобы продать крэк полицейскому. Я не знаю, как вам это объяснить. Это просто инстинкт, чутьё. Может быть, это видно по их глазам, по их взгляду. Посмотришь на чьё-то лицо – и видишь, что он похож на собаку на охоте, на ищейку. И при этом они выглядят как-то беспомощно. Подходит к тебе такой и спрашивает: «Ну что, у тебя есть?» А ты ему: «О чём вы, мистер? Я вас не понимаю». Поэтому меня ни разу не поймали. Во-первых, я продавал дурь только тем, кто уже приходил к нам, кто уже покупал у моих друзей. А во-вторых, тем, кто выглядел так, что он действительно сидит на наркоте.

Мы сами устанавливали цены. Они зависели от цвета кожи и от одежды. Когда мы видели, что пришли люди побогаче, мы говорили им: «Сегодня у нас нет дури по три доллара, есть только по пять». Особенно – когда приходили белые. Иногда мы могли им сказать, что сегодня продаём только по 10 долларов. Но их это не волновало. Они просто говорили: «Да? Ну, давайте». Я имею в виду людей в хороших рубашках и галстуках, в дорогих костюмах.

Не могу сказать, что мне всё это нравилось. Просто я видел, как наркотики влияют на людей, особенно на женщин, видел, как им приходится торговать собой, чтобы получить дозу. Но я отгонял тогда эти мысли куда подальше. Это не мои проблемы, это его проблемы, это её проблемы – так я себе говорил. Они сами всё знают, а поэтому должны знать и то, что лучше бы им завязать с этим. Я закрывался этими мыслями, как щитом.

Я знал ребят, чьи матери торговали своим телом, чтобы заработать на дурь. Когда я с ними разговаривал, то чувствовал себя хреново. Ну, вот ты сейчас с ним общаешься, может, выкуришь косячок за компанию, а потом его мать подойдёт к тебе и спросит: «У тебя есть?» – «Ага, есть» – «Зашибись. Дай мне пакетик».

Всё это печально, потому что мать всегда хотела, чтобы мы знали историю своей семьи, своего народа. А я вот сейчас стою где-нибудь и толкаю крэк, и всё остальное мне по фигу. Один только раз что-то во мне по-настоящему шевельнулось. Когда к нам пришла беременная женщина – уже, наверное, на восьмом месяце. Она подошла ко мне, но я сказал: «Блин, не, я не буду продавать тебе никакой дури». Я подумал: ну, хрен с ней, она-то – ладно, она сама уже всё решила для себя, но при чём тут ребёнок? Разве он выбирал для себя такой путь? Его ещё и на свете-то нет… Но, конечно, рядом с ней сразу появились несколько моих дружков и начали спрашивать: «Сколько вам нужно?»

Оптовую распродажу устраивали доминиканцы на 112-й улице. Мы ходили к ним и покупали товар. Они и английского-то толком не знали, зато отлично умели считать деньги. Мы рассыпали порошок по цветным пластиковым бутылкам в одном потайном месте – и всё было готово. На всех моих бутылках были чёрные пробки – что-то вроде корпоративного знака, чтобы покупатель сразу видел, с чьим товаром имеет дело.

Я заколачивал где-то по тысяче в неделю. И, честно говоря, я даже не думал о том, чтобы подыскать какую-нибудь работу. Во-первых, лето только началось. А во-вторых, я думал, что это – единственный нормальный заработок, который мне доступен. Я видел, как мои друзья занимаются чем-то ещё – чем-то легальным. И им платили по 3 доллара 75 центов в час. И я подумал: ну уж, нет. Я мог срубить по тысяче долларов за неделю, не говоря уж про самых успешных из нас; они «делали» по 15 кусков. Я начал прятать деньги в доме у бабушки, и через какое-то время там скопилось уже 15 тысяч».

Уолли деньгами не сорил, дабы не привлекать излишнего внимания. Он тратил их на всякие вкусности, водил подружек в кино, ну, и оставлял себе на травку – «а всё остальное я прятал». 

Сотни людей видели Уоллеса на его торговых точках. И, конечно, сразу же догадывались, чем именно он там занимается. Поэтому для Уолли не стало сюрпризом, когда в один не самый прекрасный для него день кто-то из соседей поведал об этом бабушке.    

«Они обо всём ей рассказали. Мне-то они ничего не говорили – они рассказали сразу ей. И вот прихожу я как-то домой, а она мне говорит: «Так. Так-так. Мистер такой-то и миссис такая-то видели тебя там-то. Вокруг тебя было полно народу, и ты продавал им наркотики». Так она обо всём узнала».

Обри, конечно, тоже знал – уже давно. Сам он крэком никогда не приторговывал, но несколько раз помогал спрятать его в том самом тайнике, о котором упоминал Уолли. «Но даже тогда, когда я торговал дурью, он постоянно повторял мне: «Ты умный, ведь ты же можешь в этой жизни гораздо больше…»

«Я не тратил деньги на дорогую одежду. Поэтому Рэй и мама, наверное, вообще бы не узнали, чем я занимаюсь, если бы бабушка им не сказала. Мама тогда очень сильно расстроилась и удивилась: «Никогда бы не подумала, что ты способен на такое».

В семье узнали о том, какими нехорошими делами занимается Уолли, в конце лета. Начались нескончаемые горячие разговоры на тему «как ты мог?» и «что нам теперь с тобой делать?» Как-то, вечером, когда на календаре было 30-е августа 91-о, после очередной головомойки Уоллес решил пойти прогуляться-проветриться. Старшие братья присоединились к нему.

Вскоре на Франклин-плаза собралась большая – человек тридцать, не меньше – компания ребят. После 10-и вечера они разделились на отдельные небольшие группы по интересам. Парни травили анекдоты, заигрывали с проходившими девчонками, обсуждали вчерашний день, сегодняшний, что они будут делать завтра – одним словом, бездельничали, ну, или приятно проводили время. Потому что сгущавшаяся ночь благоприятствовала тому сама по себе.  

Лето, как уже было сказано, заканчивалось. На чистом небе зажигались первые звёзды. Лицо обдувал ветерок – не холодный, но и не знойный, как раз то, что нужно. Вокруг было спокойно и безопасно – что не очень-то свойственно для этих мест. Многие обыватели вышли на улицу – грех упускать такую возможность пройтись перед сном. Какие-то старушки неподалёку хохотали так, как будто скинули лет эдак 45-50. Несколько мужиков затеяли спор и беззлобно хвастались друг перед другом, что «моя женщина в округе самая горячая». Где-то за углом детские голоса читали рэп. В общем, это была та самая идиллическая картинка, которую гораздо чаще можно встретить на страницах каких-нибудь романов, чем в реальной жизни. Но почему-то именно сегодня загадочным образом всё сошлось так, что на Франклин-плаза сама собой возникла такая вот атмосфера.

Братья Линчи выделялись из толпы ребят ростом и статью – особенно старшие, Обри и Рэй. Они стояли вместе – на полдороге между проезжей частью улицы и домом матери. Их окружили несколько человек. Обри что-то рассказывал, братья и остальные слушали. Правда, его слова долетали не до всех, но зато видел Обри абсолютно каждый. Ещё бы, когда ты вымахал под два метра и весишь под 110 кг, тебя трудновато не заметить. К тому же Обри был симпатичным парнем – девчонки заглядывались.

Сейчас он трепал языком на какую-то очень весёлую тему, зубоскалил и развлекал всех окружающих. Рэй застенчиво улыбался, и любой мог безошибочно сказать, посмотрев на его лицо – если кто-нибудь из собравшихся и поступит в колледж, то это, конечно же, он. Ну, а загляни кто-нибудь в физиономию Уолли – ничего такого определённого он бы там не обнаружил. Уж очень много кого там можно было увидеть: и бунтаря, и спортсмена, и сочинителя рэпа, и хастлера; одним словом – дитя улиц.

Когда до одиннадцати оставалось несколько минут, Уоллес и ещё с десяток его дружков как-то неожиданно даже для самих себя собрались сходить в кино на поздний сеанс. Просто кто-то подкинул такую идею, а остальные согласились. Потом ещё несколько парней отправились куда-то по своим делам, и рядом с домом Линчей осталась дюжина ребят с Обри и Рэем во главе.

Обри продолжал оживлённо болтать, когда неподалёку появились ещё двое подростков, обоим лет по семнадцать. Один из них был, судя по всему, пуэрториканцем, второй, повыше ростом – чёрным. Пуэрториканец приблизился и уставился на Обри; его приятель остановился на краю тротуара.

Обри заметил, что пуэрториканец пристально его рассматривает, но решил не обращать на это внимания. А тот так и продолжал стоять в нескольких метрах от компании – и пялиться на старшего Линча. Один из приятелей спросил Обри: «Эй, чего это он так вылупился на тебя?» «Не знаю», – ответил тот. Но Обри лукавил – он знал. Он знал, что этого пуэрториканского парня звали Хулио. Обри слышал краем уха, что совсем недавно, на днях, один из его старых друзей, с которым он, правда, уже давненько не общался, стрелял в этого Хулио. Чернокожего парня Обри видел впервые.

Хулио шагнул вперёд – и оказался совсем рядом с Обри. Рэй тут же встал рядом с братом. Обри, наконец, посмотрел на Хулио – глаза в глаза.

– Ну, чего таращишься? – с угрозой спросил пуэрториканец.

– Да так, ничего. О чём ты? Какие проблемы? Ты смотришь на меня, я смотрю на тебя. Просто стоим и смотрим друг на друга. Что не так?

– Да пошёл ты, му…а! Пошёл на х…й!

– Эй, эй, эй, слушай, остынь! Мне не нужны никакие неприятности! Ты слишком мал для меня, сам посмотри. Разве между нами есть какие-то непонятки? Или я чего-то не знаю? Просто ступай своей дорогой, куда шёл.

Хулио бросил взгляд на своего друга, который так и не произнёс ни слова, и крикнул: «Дай-ка мне ствол!» Тот подбежал к компании и достал из-под рубашки пистолет. Но, вместо того, чтобы отдать его Хулио, сам резко вскинул руку и выстрелил Обри в лицо – практически в упор.

Хулио и его друг побежали. Обри рухнул на асфальт, рядом со щекой растекалось пятно крови, казавшейся в свете фонарей совсем чёрной. На месте правого глаза зияла дыра…

Рэй дёрнулся было за отморозками, но почти сразу же остановился и вернулся к брату. Обри пытался что-то сказать, но можно было разобрать только: «Рэй… Рэй…» Рэй присел на корточки, наклонился к самому уху Обри и тихо бормотал: «Молчи, молчи, тебе нельзя разговаривать, просто лежи… Всё будет нормально… Ребята уже «скорую» вызывают…»

Лужа крови на тротуаре становилась всё больше; Рэй не знал, как остановить кровотечение. Прошло пять минут, десять… Обри каким-то чудом всё ещё продолжал цепляться за жизнь.  А «скорой» не было… Наконец, послышался вой сирены. Машина притормозила у тротуара – совсем близко, так близко, что водитель и доктора смогли увидеть расплывающееся пятно крови. Пара друзей из компании Обри и Рэя двинулись к машине, но через несколько секунд водитель завёл двигатель, развернулся – и машина скрылась в ночной тьме, оставив Обри умирать на тротуаре.

Ребята снова вызвали «скорую помощь». Всё, что оставалось Рэю – это уговаривать брата: «Держись. Держись, Обри. Мы сейчас отправим тебя в больницу…»

Спустя пару минут появилась вторая «скорая», которая отвезла Обри в «Метрополитэн-госпиталь» (в котором когда-то работала мать Пи Уи Кирклэнда). Прогноз врачей оптимизма не вызывал: «Парень потерял слишком много крови».

Уолли узнал о случившемся уже позже. «Мне сказали, когда я вернулся из кино. Мы сидели на скамейке с моим другом Костлявым в районе Джонатана. Он как раз сворачивал косячок. Мы разговаривали о фильме, веселились… А потом меня нашли на этой скамейке и обо всём рассказали…»

Прошло два дня – и Обри всё ещё боролся. Уоллес, Рэй и их мать по очереди дежурили у его постели. «Обри был без сознания. Дыра в его лице вся была закрыта бинтами. Иногда у него изо рта, из носа начинала идти кровь. Тогда я её вытирал. Трудно было всё это уложить в голове… Только что Рэй и Обри стояли вместе, смеялись – и вот уже Обри лежит на земле с простреленной головой… Рэй всё повторял: «Это произошло так быстро… Всё случилось так быстро…» Конечно, он переживал очень сильно. Мы-то с Обри всегда были очень близки. Но теперь и Рэй почувствовал эту связь… В больницу несколько раз приходил мой друг Смоки. Он как-то перешёл дорогу одному из наркодилеров, и тот выследил его в ночном клубе, прислал своих ребят, и они выстрелили два раза ему в голову. Он провалялся в коме полгода, но потом пошёл на поправку и выкарабкался. Ему было двадцать четыре. Он приходил, помогал, чем мог, давал какие-то советы… Мы сидели в палате Обри, и Смоки сказал мне: «Поговори с ним, Уолли. Вообще, разговаривайте с ним побольше. Поверь мне, я знаю, о чём говорю. Когда я был в коме, то не мог двигаться, но слышал всё, о чём говорили люди вокруг меня. Слышал, как приходили мои родственники и разговаривали друг с другом. Я просто не мог ответить».

Я сказал Обри: «Жаль, что меня там не было, когда всё случилось. Будь я рядом – этого бы не произошло. Ты мой брат, ты такой большой, такой сильный. Не умирай – хотя бы ради меня. Помнишь, как ты говорил мне: «Будь сильным, Уолли, будь сильным»? Ну, а теперь ты сам должен быть сильным – для меня, и для всех остальных». Я прикоснулся к его широкой груди, и он вдруг дотронулся до моей руки. Ну, понимаете, он не мог сказать: «Не волнуйся за меня». Поэтому он просто взял меня за руку, и это было всё равно, как если бы он произнёс: «Не беспокойся обо мне, братишка».

Через два дня Обри умер…

«Это было несправедливо. Мой брат такого не заслуживал. Он никого не грабил на улицах, не торговал наркотиками, он руки ни на кого не поднял. Ничего подобного. Он был одним из тех парней, которых все вокруг уважали. Не боялись, а именно уважали».

«Теперь я знал, что нужно ценить всякие мелочи в жизни, на которые обычно не обращаешь внимания, задумывался о вещах, которые раньше мне и в голову не приходили. Впервые я понял это тогда, в его палате. Понял всё это благодаря Обри…»

Через несколько дней полиция нашла Хулио. Он рассказал, кем был тот чернокожий парень, который застрелил Обри, и в скором времени его тоже задержали. «На суде они сказали, что заранее всё распланировали. Они хотели застрелить кого-то тем вечером. Ну, понимаете, у них просто возникло такое желание. Брат показался им удачной мишенью. Не встреться им той ночью Обри – они убили бы кого-нибудь другого. Вот так всё и произошло. Очень глупо…»

Убийца Обри был приговорён к 25 годам и по сей день отбывает своё наказание. Хулио был освобождён прямо в зале суда.

Через месяц после того, как погиб Обри, позвонил отец братьев. Уолли и вспомнить не мог, когда последний раз слышал его голос. Может быть, ещё несколько лет назад...

– Привет. Это Уоллес?

– Да.

– Это твой отец, – пауза. – Как мама?

– Она… она держится…

– Держится? Не понял. Что значит – держится?

Уолли молчит. Ему почему-то очень хочется, чтобы отец сейчас произнёс имя своего первенца, которого и назвали-то в его честь. Тот словно прочитал мысли сына.

– Как Обри?

– Обри умер… – и снова – долгое молчание.

– Что ты имеешь в виду?

– Сам подумай, что я имею в виду! Обри, блин, убили месяц назад! Убили!

«Отец не заплакал, не сказал ничего такого. Я даже не хотел разговаривать с ним дальше, потому что он не отреагировал на мои слова так, как должен реагировать нормальный отец. Он не был убит горем – потому что мы уже давно не были для него семьёй. Я просто сунул трубку матери и ушёл на улицу».

Уолли был зол – зол на весь мир. Смерть Обри сломала в нём что-то. Проходили дни, недели, месяцы – но боль становилась только сильнее. И Уоллес всё больше выходил из-под контроля. Он попросту начал спиваться. Он пил любой алкоголь, который только попадал ему в руки – начиная с дорогого коньяка, который изредка приносил кто-нибудь из друзей, возможно, стащив его из магазина, продолжая джином и заканчивая уж совсем дешёвой «палёной» водкой. Хлестал пиво с утра, как простую воду, как сок, заканчивая день ещё парой литров. «В шестнадцать лет я стал практически законченным алкоголиком. Я даже в школе на уроках сидел пьяный. Пьяный утром, днём, вечером, ночью – пьяный сутки напролёт. Я перестал что-либо соображать. Единственное, что я осознавал, так это то, что я не буду терпеть над собой чьей-либо власти. Учителя, полицейские, все-все – пошли вы на хрен! Я перестал верить в то, что Бог существует».

А потом жизнь свела его с Пи Уи Кирклэндом.

Это произошло летом – через год после смерти Обри. Тогда же, когда они встретились в первый раз, Уоллес рассказал Пи Уи о том, что случилось с братом. И признался, что его единственное желание – убить всех, кто имел отношение к гибели Обри.

                                                                                                                       Окончание следует...

В процессе работы над материалом использована книга Рэндалла Робинсона «The Reckoning»

logoРичард Кирклэнд