Человек
Было второе мая. Искрилось солнце слегка. В городе машинного рая — в Детройте струилась река. То была не река водяная, на которой встречают порог. То была река ледяная — слов тяжёлых поток.
Лу Гериг стоял у двери. В кресле тренер сидел. Тренер сидел и не верил, а Гериг шёпотом пел. Груз с плеч у него свалился.
— Не буду, — сказал он, — играть. Перед ребятами я извинился, что обузой был вынужден стать.
— Ты не был для них обузой! — в исступлении тренер вскричал. Их не вязали кровные узы, но тренер его сыном считал.
Смотря друг на друга, молчали. Что можно было сказать? Так много было печали — тренеру хотелось рыдать.
Лу Гериг думал о прошлом. О том, как рекорды бил. О том, как ударом мощным мячи на трибуны лупил. Теперь всё было иначе. Уже не было силы той. Старой, измученной клячей — так себя чувствовал он.
Он вспомнил, как мяч несложный в перчатке не смог удержать. Он думал и думал о прошлом. Он думал о том, что бежать, как прежде, уже не может, что ноги уже нетверды, что приступ болезненной дрожжи не один ждёт его впереди.
На следующий день играли. Диктор составы читал. Болельщики на арене кричали, а тренер «Янкиз» серчал. Впервые за много матчей, за две тысячи сто тридцать встреч, — Лу Гериг так много значил! — деревянный сложил свой меч. Фанатам о том сказали, и ропот пробежал по рядам: «Нет, вы такое видали! Плохое случилось там!» Лу Гериг пошёл к скамейкам, и народ аплодировать встал. Он успел оглядеть их мельком — как красивый, но пёстрый бал.
Он больше на поле не вышел, хотя капитаном был. Корабль великий и пышный последний рейс совершил.
Спустя месяц супруга сумела к врачу его отвезти. В глаза ему посмотрела, и он согласился снести. В свой тридцать шестой день рождения он получил результат: он предвещал мучения и не жизнь, а выжженный ад.
— Паралич, — тихо доктор промолвил и три года Лу предсказал.
— Паралич? — посмеялся он вдоволь, но потом вдруг серьёзным стал.
Внезапно всё прояснилось, всё грустно, обидно сошлось. Та слабость — она объяснилась. Всему объясненье нашлось.
Лу с милой и верной супругой вернулись под вечер домой.
— Как мне повезло с подругой. Ты светоч, ты ангел мой, — шепнул он признательно-нежно, шепнул и обнял рукой. Он знал, что она утешит и сердцу подарит покой.
Минуло две недели тяжелых, полных забот и тревог. В стрелках часов квёлых сверкал молчаливый рок.
Лу Гериг на поле зеленом стадиона «Янкиз» стоял. На стадионе прекрасном и полном луч надежды, как солнце, сиял. Объявили, что он уходит, бросает любимый спорт. И вот народ на трибунах бродит, словно вина многолетнего сорт. Их нервы уже на пределе. Поверить не могут они, что всё то — на самом деле, что будут скоро одни. Без его могучих ударов. Без его таких честных глаз. Без его улыбки и хоум-ранов. Неужели он вправду пас?
Вот к микрофону он вышел. Бэйб Рут произнёс пару слов. Давно его Лу не слышал, а сейчас помирились вновь. Лу Гериг сильно смущался, но все равно говорил. Сквозь слёзы он улыбался и вдохновлял целый мир.
Он убеждал, что счастлив и самый счастливый из всех. Да, именно счастлив, несмотря на жестокий свой век. Люди смотрели рыдая на Человека пример. Его жизнь не была пустая, хоть прожил не много лет.
Гвоздики, дивные розы на могилу его принесли. И горькие-горькие слёзы на гроб тот просторный текли.
Лу Гериг о жизни прекрасной часто любил говорить. И свою не считал несчастной: всех людей продолжал любить.
