Отрывая листки жизни
Когда мне было лет 16-17, я впервые услышал почти лозунг материалистов, что «бытие определяет сознание». Будучи переполненным кучей прочитанной классической литературы и воспитывая в себе вкус к жизни, под действием зажигательной селитры максимализма напрочь отвергал этот тезис, считая, что человек должен подниматься над сиюминутным и чем-то давлеющим, и самому для себя определять те качества и черты, которые помогут менять окружающее либо к лучшему, либо к удобному.
Но в то время, как нетрудно заметить, собственного бытия еще не было, равно как и самой возможностью вообще какого-то выбора – надо было ходить в школу, жить с родителями, делать домашние задания и читать книги. Зато вот было сознание, которое не имело возможности ни с чем предметно конфликтовать, а лишь спорить. Что ж, оно и понятно – шел нормальный процесс собственного воспитания, присматривания к миру и осмотр оружия для его покорения или хотя бы проб на прочность.
Забавная штуковина – время. Как магический кристалл, взглянув на который под разными углами, ты можешь увидеть людей в прошлом, как и себя самого. Щелк - и откуда-то возник вихрь событий, а ты – в центре, пытаясь не уронить оружия и четко присматриваясь к собственному выражению лица и выуживая из видеоархива памяти свои ощущения: что было тяжелее - с самим собой или противником? Или противник – выдуман? Или ты надуман? Щелк – и ты снова наедине с самим собой, ты забежал на минутку в укрытие своей души или сердца и судорожно пытаешься либо выстроить защиту, либо наоборот выбрать другое оружие, уже наклеев бирку с памяткой, как приговором или оценкой, на себя прежнего.
Мы сидели с ней в ее квартире, вернее половинке дома, как точно помню, был конец мая – мы зашли внутри и не включали свет, сидели то молча на полу, то разговаривали.
Что удивительно – тот дом для нее и был тем местом, где запросто можно укрываться от бури жизни, где по соседству, в другой половине, хозяин, добродушный дедуля, у которого она и снимала квартиру, а я как мог помогал ей в этом, стараясь всем, чем можно поддерживать в ней желание никуда оттуда не переезжать. Но это мне тогда казалось, что главное – уберечь ее не поддаться тому шагу уехать оттуда, чтобы она была всегда в зоне доступа. Сейчас же понимаю, что я просто берег то место как какую-то обитель или заповедник что ли, где мы проходили последние пробы и тренировки перед запуском в жизнь.
Оттого и неудивительно, что в тот уже поздний майский вечер, в обстоятельствах, совершенно не располагающих к этому (у нас тогда почти не было времени ни на что – подготовка к предзащите била ключом, еле успевали все считать, чертить и читать,) у нас вдруг резко зашел разговор о том, какую мы для себя видим жизнь в будущем как цель.
Я ответил, что несмотря ни на что, буду верен себе и своим взглядам, и как бы ни пришлось чего достигать, – приключениями ли, нудной или, наоборот, интересной работой – я хочу, чтобы у меня была семья, чтобы ей было комфортно. Я тогда привел ей картинку – будто бы мы сидим семьей перед камином, пьем чай и ведем неспешные беседы. Я даже охарактеризовал это как бюргерское счастье, но уточнил (в ответ на ее, как всегда, возражения), что оно – не внутри меня, а лишь внутри нашего дома. А вне его я буду бойцом, каким она меня и знала.
Я помню, как она слушала и где-то соглашалась, где-то – нет. А в конце сказала, что ей это все противно. Противно, потому что тот опостылевший островок спокойствия, который я пестовал для нее в этом доме, как ей казалось, я перенесу туда, в большую жизнь вместе с ней навсегда.
Наша модель жизни в том доме в своем смоделированом виде исправно и планово доработала ровно до утра: я тогда понял, что что-то треснуло. Я прекрасно знал исход этих отношений, я его увидел в тот поздний вечер: сначала она мирилась с продолжавшимся образом жизни в большей части из-за того, что вне ее дома я боролся с обстоятельствами за нее и ради нее. И ей это нравилось, и она упивалась. Но когда эта борьба с ветряными и не совсем мельницами заканчивалась, вкус к жизни у нее пропадал. Оставаясь дома одна после моего ухода, ненавидела этот дом. А утром ей нравилось – приходил я, и аттракцион запускался снова.
Все было против нас – мы ни на грамм не подходили характерами, а вот взглядами на жизнь – полностью. Нам было плохо и трудно друг с другом, когда мы не боролись с обстоятельствами или не преодолевали трудности, мы боролись друг с другом. Можно и надо было все эти отношения бросать – это был, наверное, единственный путь к спасению из горящего танка. Но нет же, именно она и стала той трудностью, тем обстоятельством, с которым уже я находил интерес бороться и ставил цель наконец-то пробить в ней стену боязни идти по жизни с открытым забралом.
Остальной кусок жизни – снова с ней, находящей в чем угодно интерес, только не в семье, от которой лишь усталость. И от друг друга.
У меня уже не было желания бороться ни с чем, а у нее – пофигизм и наплевательство. Даже когда не было и теоретической возможности жить вместе, она продолжала цепляться – скорее не за меня, а за свое прошлое, которое прочно было связано только со мной.
Но ушел я – чтобы доказать по той же самой упертости, как и 5 лет назад тем майским вечером, что я все тот же самый, кого она так любила, и совершить поступок, на который заставила отважиться отчаянность внутри …
… За столько времени случайно наткнувшись на ее страничку, узнал, что у нее сейчас ребенок и муж, что она, надеюсь, счастлива.
Я не знаю и даже не могу предположить, изменилась ли она – да даже в отношении себя непросто сказать, изменился ли я. Но я знаю одно – я лишь крепче готовлю раствор для укрепления собственной крепости с расставленным везде оружием, чтобы защищать начавшееся строительство того самого камина, да время от времени переворачиваю листки закалившей меня прошлой жизни, жутко расчерченной ею красными чернилами с пометками «спорно, но соглашусь».
Но все равно благодарен ей за то, что она была тем человеком, относительно которого я себя вижу как на ладони, как тот актер, который думает, что знает, как надо играть, а режиссер с остервенелой требовательностью и одновременным пресечением любой его очередной попытки повышает планку мастерства, пусть он и по другую сторону сцены...
В конце конце не важно, что за театр и какова его публика, которая хочет услышать новый ответ на старый вопрос. Главное – чтобы был кто-то с тобой по эту сторону сцены.
