Кадзуо Исигуро «Погребенный великан» (8-13)

Вистан живо интересовался старинной башней с самого прихода в монастырь. Эдвин помнил, как он то и дело бросал на неё взгляды, когда они рубили брёвна в дровяном сарае. А когда толкали по монастырю тачку, развозя дрова, они дважды специально сделали крюк, чтобы пройти мимо. Поэтому Эдвина ничуть не удивило, что, когда монахи исчезли, отправившись на собрание, и двор опустел, воин прислонил топор к поленнице и сказал:

    — Настал черёд, мой юный товарищ, получше познакомиться с высоким и древним другом, который взирает на нас сверху. Сдаётся мне, что он наблюдает за нами и обидится, если мы не удостоим его визита.

    Когда они с Эдвином вошли через низкую арку в промозглый сумрак башни, воин сказал:

    — Будь осторожен. Ты думаешь, что вошёл внутрь, но посмотри себе под ноги.

    Поглядев вниз, Эдвин увидел перед собой нечто похожее на ров, идущий вдоль круглой стены, замыкаясь в кольцо. Он был слишком широк, чтобы человек мог через него перепрыгнуть, и единственным способом перебраться на площадку из утоптанного грунта в центре башни было пройти по незамысловатым мосткам из двух досок. Когда он ступил на доски, всматриваясь в темноту под ногами, он услышал слова воина за спиной:

    — Обрати внимание, мой юный товарищ, что здесь нет воды. И даже свались ты туда, я уверен, что глубина оказалась бы не больше твоего роста. Странно, тебе не кажется? Зачем устраивать ров внутри? Зачем вообще понадобился ров для такой маленькой башни? Какой в нём прок? — Вистан тоже перешёл по мосткам и проверил пяткой грунт на площадке.

    — Может быть, древние построили эту башню для забоя скота? Возможно, когда-то здесь была бойня. Ненужную часть туши просто сбрасывали в ров. Как думаешь, мальчик?

    — Может быть, воин. Но непросто переводить скотину по таким узким мосткам.

    — Возможно, в далёкие времена здесь был мост получше. Достаточно крепкий, чтобы выдержать вола или быка. Когда скотину переводили по нему и она понимала, какая судьба её ждёт, или же когда её не могли первым ударом свалить на колени, такое устройство надёжно препятствовало её побегу. Представь, животное извивается, пытается напасть, но, куда ни повернётся, везде натыкается на ров. А один-единственный мостик в бешенстве углядеть трудно. Да, мысль неглупая, когда-то здесь наверняка была бойня. Скажи, мальчик, что ты увидишь, если посмотришь вверх?

    Высоко вверху маячил кружок неба, и Эдвин ответил:

    — Башня открыта с верхнего конца. Как дымовая труба.

    — Ты сейчас сказал кое-что интересное. Повтори-ка.

    — Как дымовая труба.

    — И, как думаешь, для чего она?

    — Если в древности здесь была бойня, наши предки могли разводить костёр прямо тут, где мы сейчас стоим. Они свежевали туши, жарили мясо, а дым улетал в небо.

    — Вероятно, так всё и было, ты верно говоришь. Интересно, наши христианские монахи хоть подозревают, что здесь когда-то творилось? Думаю, эти господа приходят в башню в поисках тишины и уединения. Смотри, какая толстая стена. Сквозь неё вряд ли просочится хоть один звук, хотя, когда мы вошли, тут каркали вороны. И то, как свет падает сверху. Должно быть, это напоминает им о милосердии Божьем. Что скажешь?

    — Добрые монахи могут приходить сюда молиться, место подходящее. Только здесь слишком грязно, чтобы вставать на колени.

    — Возможно, они молятся стоя и не подозревают, что когда-то здесь была бойня с пылающей жаровней. Что ты ещё видишь вверху, мальчик?

    — Ничего, сэр.

    — Ничего?

    — Там только ступеньки, воин.

    — А, ступеньки. Расскажи мне о них.

    — Они всё время идут по кругу, следуя форме стены. И поднимаются вверх до самого неба.

    — У тебя зоркий глаз. Теперь послушай внимательно. — Вистан подошёл ближе и понизил голос. — Бьюсь об заклад, что это место — не только старая башня, а всё, что теперь называют монастырём, было когда-то горной крепостью, которую наши саксонские предки воздвигли в годы войны. Поэтому тут много хитрых ловушек, чтобы как следует встретить нашествие бриттов. — Воин отошёл в сторону и медленно обошёл площадку по краю, глядя на ров внизу. В конце концов он снова посмотрел вверх и сказал: — Представь, что это крепость, мальчик. После долгой осады оборона прорвана, враг хлынул внутрь. С ним бьются в каждом дворе, на каждой стене. Теперь представь. Во дворе снаружи двое наших братьев-саксов удерживают большой отряд бриттов. Сражаются они храбро, но враг слишком велик числом, и нашим героям приходится отступить. Давай предположим, что они отступают сюда, в эту самую башню. Перебегают через мостки и готовятся встретить врага лицом к лицу на этом самом месте. Бритты уже уверены в победе. Они загнали наших братьев в угол. Размахивая мечами и секирами, они спешат по мосту к нашим героям. Наши храбрые родичи отбивают первых нападающих, но скоро им приходится отступить дальше. Посмотри туда, мальчик. Они отступают по тем круговым лестницам вдоль стены. Но через ров переходит ещё больше бриттов, пока то место, где мы стоим, не заполнится целиком. Однако число не даёт бриттам преимущества. Потому что наши отважные братья сражаются на лестнице плечом к плечу, и захватчикам ничего не остаётся, кроме как выставлять против них лишь двоих воинов за раз. Наши герои ловки в бою, и, хотя им и приходится отступать всё выше и выше, захватчики не могут их одолеть. Бритты падают, поверженные, их место занимают другие, и тоже падают. Но наши братья устали. Они отступают всё выше и выше, захватчики преследуют их, ступенька за ступенькой. Но что это? Что это, Эдвин? Неужто наши родичи всё-таки пали духом? Они поворачиваются и пробегают оставшиеся витки лестницы, лишь изредка отвечая на один-другой удар. Это явно конец. Бритты торжествуют. Те, что смотрят снизу, улыбаются, точно голодные перед пиром. Но смотри внимательно, мальчик. Что ты видишь? Что ты видишь, пока наши братья-саксы приближаются к тому небесному нимбу? — Схватив Эдвина за плечи, Вистан развернул его, указав на зияющую наверху дыру. — Говори, мальчик. Что ты видишь?

    — Наши братья устроили ловушку, сэр. Они отступают наверх только затем, чтобы увлечь за собой бриттов, как муравьёв в горшок с мёдом.

    — Хорошо сказано, парень! И что же это за ловушка?

    Эдвин на секунду задумался.

    — Воин, там, где лестница почти доходит до самого верха, отсюда видно что-то, похожее на нишу. Или это дверь?

    — Хорошо. И что, ты думаешь, за ней скрыто?

    — Может быть, дюжина храбрейших воинов? Тогда вместе с двумя нашими братьями они смогут пробить себе путь обратно, чтобы сразиться с теми бриттами, что остались внизу.

    — Подумай хорошенько, мальчик.

    — Ну, тогда свирепый медведь. Или лев.

    — Мальчик, когда ты в последний раз видел льва?

    — Огонь. За той нишей горит огонь.

    — Хорошо сказано, мальчик. Всё это случилось очень давно, и нам никогда не узнать, как было на самом деле. Но бьюсь об заклад, именно это и ждало их наверху. В той маленькой нише, которую отсюда еле видно, за стеной пылал факел, а может, два или три. Что дальше, мальчик?

    — Наши братья бросают факелы вниз.

    — Как, на голову врагу?

    — Нет, воин. В ров.

    — В ров? С водой?

    — Нет, воин. Ров наполнен дровами. Такими же, как те, которые мы рубили, пока не взмокли.

    — Именно, мальчик. И до восхода луны нарубим ещё больше. И нам нужно раздобыть побольше сухого сена. Труба, говоришь. Ты прав. Мы стоим в печной трубе. С этой целью наши предки её и построили. К чему ещё здесь башня, если с верхушки не видать ничего, кроме наружной стены? Но представь, мальчик, что сюда, в так называемый ров, падает факел. И ещё один. Когда мы обходили башню, я увидел, что сзади, у самой земли, в кладке есть отверстия. Это значит, что сильный восточный ветер, как сегодня ночью, ещё больше раздует пламя. И как же бриттам избежать адского пекла? Вокруг них — крепкая стена, на свободу ведёт только узкий мост, а ров полыхает огнём. Но давай уйдём отсюда. Возможно, этой старинной башне не понравится, если мы разгадаем слишком много её секретов.

    Вистан повернулся к доскам, но Эдвин продолжал глазеть вверх, задрав голову.

    — Воин, но как же наши храбрые братья? Им придётся сгореть в пламени вместе с врагом?

    — А коли и так, разве не славная вышла бы сделка? Но, быть может, нужды в этом и не было. Может быть, наши братья, преследуемые раскалённым жаром, бросились к краю стены и спрыгнули вниз. Смогли бы они это сделать, а? Без крыльев-то?

    — Крыльев у них нет, но их товарищи могли поставить под башней телегу. Телегу с сеном.

    — Возможно, мальчик. Кто знает, что бывало здесь в давние времена? Хватит морочить себе голову, давай-ка нарубим ещё дров. До лета ещё далеко, и этим славным монахам предстоит не одна холодная ночь.

    В бою нет времени разглагольствовать. Быстрый взгляд, взмах руки, резкий окрик поверх шума битвы — вот и всё, что нужно настоящим воинам для общения. Именно таким боевым духом был охвачен Вистан, когда накануне в башне делился с ним мыслями, а Эдвин так его подвёл.

    Но, может, воин ждал от Эдвина слишком многого? Даже старик Стеффа говорил только, что в нём скрыты великие возможности и кем он может стать, когда его обучат воинскому мастерству. Вистан же только приступил к его обучению, так откуда же Эдвину было взять смекалку, чтобы правильно его понять? И теперь, если воина и ранили, винить в этом одного лишь Эдвина точно нельзя.

    На берегу реки молодой монах остановился, чтобы развязать башмаки.

    — Перейдём вброд. До моста слишком далеко, а местность сплошь открытая. Будем как на ладони. — Сказав это, он указал на Эдвиновы башмаки: — Искусная работа. Ты сам их сделал?

    — Мне сшил их мастер Болдуин. Он самый искусный башмачник в деревне, только каждое полнолуние бьётся в припадке.

    — Сними. От воды они испортятся. Видишь те камни? Наклонись пониже и попробуй посмотреть в воду. Вон, видишь? Это наш брод. Не теряй их из виду и останешься сухим.

    В тоне молодого монаха снова звучала грубость. Могло ли быть так, что за время пути он додумался, что Эдвин сыграл в случившемся свою роль? Вначале молодой монах был не просто любезнее, он болтал без умолку, словно не в силах остановиться.

    Эдвин с молодым монахом встретились в промозглом коридоре перед кельей отца Джонаса, где мальчик ждал, пока внутри приглушённо, но от этого не менее страстно спорило несколько голосов. В нём скопился огромный страх перед тем, что ему предстояло выслушать, и, когда вместо приказа войти из кельи показался радостно улыбающийся молодой монах, он вздохнул с облегчением.

    — Меня выбрали тебе в провожатые, — торжественно заявил молодой монах на языке Эдвина. — Отец Джонас сказал, чтобы мы выступали немедля и постарались не привлекать внимания. Храбрись, братишка, скоро ты окажешься рядом с братом.

    Походка у молодого монаха была странная: он шёл, весь съёжившись, как будто страдая от лютого холода, полностью спрятав руки в складках рясы, отчего Эдвин, следуя за ним по бегущей вниз горной тропе, поначалу решил, что монаха угораздило родиться вовсе без рук. Но стоило им отойти от монастыря на безопасное расстояние, как молодой монах поравнялся с ним и, высвободив тощую, длинную руку, ободряюще обнял Эдвина за плечи.

    — Ты сглупил, что вернулся, особенно после удачного побега. Отец Джонас рассердился, когда об этом услышал. Но сейчас ты снова в безопасности, и, если повезёт, никто о твоём возвращении не прознаёт. Но какая была заваруха! Твой брат всегда такой вспыльчивый? Или кто-то из солдат ненароком шибко его оскорбил? Когда сядешь у его постели, братишка, спроси его, с чего всё началось, потому что никто из нас ничегошеньки не понял. Если же это он сам оскорбил солдат, то оскорбление было серьёзней некуда, потому что они все разом позабыли, зачем приехали к аббату, и осатанели от жажды заставить его заплатить за дерзость. Меня разбудили крики, а моя келья далеко от двора. Я растерялся и бросился туда, но смог только присоединиться к остальной братии, чтобы бессильно стоять и в ужасе смотреть на то, что перед нами творилось. Мне рассказали, что твой брат укрылся от ярости солдат в старой башне, они бросились туда, чтобы разорвать его на куски, но он явно дал им хороший отпор. Противник из него вышел удивительный, ведь солдат было человек тридцать или того больше, и все на одного пастуха-сакса. Мы смотрели и ждали, что вот-вот вынесут его окровавленные останки, но вместо этого из башни в панике один за другим выбегают солдаты или, шатаясь, выносят раненых товарищей. Мы не верили своим глазам! И молились, чтобы свара поскорее закончилась, потому что, каким бы тяжким ни было оскорбление, отвечать такой жестокостью было ни к чему. Но она всё продолжалась и продолжалась, а потом, братишка, случилось страшное. Кто знает, может, сам Господь Бог, возмутившись столь непотребной сварой в своих священных стенах, наставил на них перст и поразил огнём? Больше похоже на то, что эту чудовищную ошибку совершил кто-то из солдат, который бегал туда-сюда с факелом и споткнулся. Вот ужас-то! Башня вдруг вспыхнула! Никто и подумать не мог, что старая отсыревшая башня может так разгореться. Но она разгорелась, и люди лорда Бреннуса вместе с твоим братом оказались в ловушке. Лучше бы они сразу же позабыли о сваре и помчались оттуда со всех ног, но, наверное, вместо этого они решили сбить пламя, и слишком поздно заметили, что оно их окружило. Происшествие вышло преужаснейшее, и те немногие, кто выбрался наружу, всё равно умерли, корчась в конвульсиях на земле. Но — чудо из чудес, братишка! — вышло так, что брат твой спасся. Отец Ниниан нашёл его, когда тот бродил в темноте, раненый и контуженный, но ещё живой, пока мы все смотрели на горящую башню и молились за тех, кто в ней оказался. Брат твой выжил, но отец Джонас, который сам обработал ему раны, наказал тем немногим из нас, кто об этом узнал, держать это в строгой тайне даже от самого аббата. Он боится, что, если весть об этом разойдётся, лорд Бреннус, возжаждав мщения, пошлёт за ним ещё больше солдат и не станет разбираться, что большинство из предыдущего отряда погибло по случайности, а не от руки твоего брата. Лучше и тебе об этом помалкивать, по крайней мере, пока вы оба не окажетесь подальше от наших мест. Отец Джонас разгневался, что ты рисковал жизнью, вернувшись в монастырь, но признал, что так будет проще воссоединить тебя с братом. «Им обоим нужно покинуть наши земли» — так он сказал. Отец Джонас — достойнейший из всех и наимудрейший, даже после того, что с ним сделали птицы. Не побоюсь сказать, что твой брат обязан ему и отцу Ниниану жизнью.

    Но всё это было раньше. Теперь же молодой монах держался отстранено, и его руки снова прижались к туловищу, спрятавшись в складках рясы. Пока Эдвин шёл за ним через реку, изо всех сил стараясь разглядеть под бурным потоком воды бродовые камни, ему подумалось, что нужно чистосердечно во всём признаться, рассказать воину о своей матери и о том, что она его позвала. Если он всё ему объяснит, честно и без утайки, возможно, Вистан поймёт и даст ему ещё один шанс.

    Держа по башмаку в каждой руке, Эдвин легко перепрыгнул на следующий камень, слегка воспрянув духом от такой возможности.

 

Часть третья

   Первый сон Гавейна

   

 

    Чёрные вдовы… Для чего Господь послал их на мою горную тропу? Чтобы испытать моё смирение? Разве не достаточно того, что я спас ту добрую чету и раненого мальчишку в придачу, сразил дьявольского пса, от силы час проспал на мокрых от росы листьях, а проснувшись, узнал, что груды мои не окончены и что нам с Горацием нужно снова отправляться в путь, да не вниз, за деревенским приютом, а вверх по крутой тропе под серым небом? Но нет, он послал мне навстречу вдов, сомненья нет, и я справился, обойдясь с ними вежливо. Даже когда они опустились до глупых оскорблений и принялись швырять в круп Горация комья земли — словно Гораций способен позорно удариться в панику и понести! — я едва глянул на них через плечо, при этом нашёптывая Горацию в ухо напоминание, что нам следует выносить подобные испытания с честью, потому что на дальних вершинах, где собрались грозовые тучи, нас ждёт испытание куда более великое. Кроме того, эти битые жизнью женщины в трепещущих на ветру лохмотьях были когда-то невинными девами, некоторые из них обладали красотой и грацией или по крайней мере свежестью, которая на взгляд мужчин не менее ценна. Разве не такой была та, которую я порой вспоминаю, когда передо мной расстилается простор настолько широкий, пустой и безлюдный, что его не проскакать и за целый тоскливый осенний день? Не красавица, но её прелести мне было довольно. Я видел её лишь мельком, когда сам был молод, и заговорил ли я с ней тогда? И всё же иногда она вновь встаёт перед моим мысленным взором, и думаю, что она давно навещает меня во сне, потому что я часто просыпаюсь в непонятном удовлетворении, хотя сны мои всё время от меня ускользают.

    Именно такую томительную радость я испытывал, когда Гораций разбудил меня сегодня утром, переступая копытами по мягкой лесной земле, на которую я прилёг после утомительных ночных трудов. Ему отлично известно, что силы у меня уже не те и что после такой вот ночи мне нелегко вновь отправиться в путь, проспав всего какой-то час. Но, увидев, что солнце поднялось высоко над тенистым лесным сводом, Гораций вознамерился меня разбудить. Он топал копытами, пока я не встал, звеня кольчугой. Я всё больше кляну свои доспехи. От чего такого они меня уберегли? В лучшем случае от пары пустячных ран. За крепкое здоровье мне нужно благодарить меч, а не доспехи. Я встал и посмотрел на опавшие листья. Ведь лето едва началось, почему же их столько нападало? Может, деревья, под которыми мы нашли приют, страдают от хвори? Горацию на морду упал луч, пробившийся сквозь высокую крону, и я видел, как он замотал головой из стороны в сторону, словно луч был мухой, посланной, чтоб ему досадить. Его ночь тоже была не из приятных: прислушиваться к окружающим лесным шорохам, думать о том, навстречу каким опасностям отправился его рыцарь. Как бы ни было велико моё неудовольствие оттого, что он так рано меня поднял, я шагнул к нему лишь затем, чтобы нежно обнять его за шею и на миг склонить голову ему на гриву. Суровый ему выпал хозяин, знаю. Я частенько понукаю его идти вперёд, понимая, что он устал, или ругаю его обидным словцом, когда он не сделал ничего дурного. Всё это железо для него не меньшая обуза, чем для меня. Сколько ещё предстоит нам с ним скакать вместе? Я нежно его похлопал, приговаривая: «Мы скоро найдём приют в деревне, и тебе достанется завтрак получше, чем тот, который ты только что съел».

    Я говорил это, полагая, что с мастером Вистаном вопрос уже решён. Но едва мы оказались на тропе, даже из лесу выехать не успели, как нам встречается чумазый монах в стоптанных башмаках, который спешит пуще нашего в лагерь лорда Бреннуса и рассказывает, что мастер Вистан, оказывается, сбежал из монастыря, предав своих ночных преследователей смерти, причём от многих остались лишь обугленные кости. Что за человек! Странно, но сердце моё возрадовалось этой новости, несмотря на то что теперь нам снова предстоит трудное дело, а я-то думал, что все труды уже позади. Поэтому мы с Горацием оставили мысли о сене и ростбифе в доброй компании и снова карабкаемся в гору. Отрадно, по крайней мере, что мы удаляемся от того проклятого монастыря. В глубине души, и это правда, я чувствую облегчение, что мастер Вистан не сгинул в лапах монахов и окаянного Бреннуса. Но что за человек! Каждый день проливает столько крови, что Северн скоро выйдет из берегов! Чумазый монах говорил, что он ранен, но кто же поверит, что человек вроде мастера Вистана вот так запросто позволит себе лечь и умереть? Какую же глупость я совершил, позволив мальчишке Эдвину сбежать, кто теперь рискнёт поставить на то, что они не найдут друг друга? Сглупил, да, но я тогда слишком устал, да и не думал вовсе, что мастеру Вистану удастся спастись. Что за человек! Будь он мужчиной в наше время, даром что он сакс, Артур бы им восхищался. Даже лучшие из нас убоялись бы встретить в нём врага. Но вчера, наблюдая, как он бился с солдатом Бреннуса, я заметил, что в защите слева он давал слабину. Или то был хитрый приём? Если мне доведётся снова увидеть его в бою, я это выясню. Воин он искусный, сомнений нет, и нужно быть рыцарем Артура, чтобы заподозрить неладное, вот я и заподозрил, покуда смотрел бой. Я сказал себе: «Смотри, ошибочка слева». Умелый противник мог бы этим воспользоваться. Но кто из нас не стал бы его уважать?

    Но эти чёрные вдовы, зачем они переходят нам дорогу? Разве не достаточно у нас забот? Мало нашему терпению испытаний? «Сделаем привал на следующем гребне», — говорил я Горацию, пока мы брели вверх по склону. «Сделаем привал и отдохнём, хотя собираются чёрные тучи, и наверняка будет буря. И если деревьев там не окажется, я всё равно усядусь прямо в кустах вереска, и мы обязательно отдохнём». Но, когда дорога наконец прекратила подъём, мы вдруг увидели огромных птиц, рассевшихся на камнях, и тут они все разом поднимаются, но летят не в тёмное небо, а к нам. Тогда я увидел, что на тропе перед нами собрались не птицы, а старухи в развевающихся плащах.

    Зачем выбирать для сборища такое пустынное место? Ни каирна[9], ни высохшего колодца, чтоб хоть как-то его отметить. Ни хилого деревца, ни куста, чтобы укрыться от солнца или дождя. Только меловые скалы, с которых они и слезли, торчат из земли по обе стороны дороги. «Давай убедимся, — сказал я Горацию, — давай убедимся, что мои старые глаза меня не подводят и это не разбойники, которые собираются на нас напасть». Но вытаскивать меч из ножен не понадобилось — клинок до сих пор смердит слизью дьявольского пса, хоть я и воткнул его глубоко в землю, прежде чем уснуть, — потому что это и вправду оказались старухи, хотя парочки щитов от них нам бы не помешало. Это были женщины, Гораций, — теперь, когда мы наконец-то от них избавились, давай вспоминать о них, как о женщинах, потому что разве не заслуживают они жалости? Мы не станем называть их старыми каргами, хотя их поступки и вводят нас в искушение. Давай помнить, что когда-то хотя бы некоторые из них обладали грацией и красотой.

    «Вот и он, — закричала одна, — самозваный рыцарь!» Когда я подъехал ближе, остальные подхватили её крик, и мы могли бы рысью промчаться сквозь их ряды, но я не из тех, кто бежит испытаний. Поэтому я остановил Горация прямо посреди толпы, посматривая, однако, на следующую вершину, словно изучая собирающиеся тучи. Только когда вокруг меня захлопали на ветру лохмотья и я почувствовал, как от криков сотрясается воздух, я глянул вниз с высоты седла. Их было пятнадцать? Двадцать? К Горацию потянулись руки, хватая его за бока, и я зашептал ему на ухо, чтобы успокоить. Потом я выпрямился и сказал: «Дамы, если хотите поговорить, прекратите шуметь!» Они поутихли, но взгляды их остались сердитыми, и я продолжал: «Что вам от меня нужно, дамы? Зачем вы так на меня накинулись?» На что одна из женщин выкрикивает: «Нам известно, что вы — тот самый глупый рыцарь, которому недостаёт смелости выполнить то, что ему поручено». И ещё одна: «Если бы давным-давно вы сделали то, о чём просил вас Господь, разве бродили бы мы по этой земле, стеная от горя?» И ещё одна: «Он страшится исполнить свой долг! Это написано у него на лице».

    Я сдержал гнев и попросил их объясниться. И тут вперёд выступает старуха чуть вежливее остальных.

    — Простите нас, рыцарь. Много долгих дней бродим мы под этими небесами, и тут являетесь вы — во плоти — и смело скачете прямо к нам, и мы не смогли сдержаться и утаить от вас свои жалобы.

    — Госпожа, может, с виду я и обременён годами, но я по-прежнему рыцарь великого Артура. Если вы скажете, что вас гнетёт, буду рад помочь, чем смогу.

    Меня обескуражило, что в ответ все они — вежливая тоже — саркастически расхохотались, а потом чей-то голос произнёс: «Выполни вы свой давний долг и убей дракониху, не бродили бы мы сейчас такими горемыками».

    Слова эти меня потрясли, и я воскликнул: «Что вам известно? Что вам известно о Квериг?» — но вовремя спохватился. И продолжил уже спокойно: «Объясните же, дамы, что заставляет вас бродить по дорогам в состоянии столь плачевном?» На что из-за спины откликнулся хриплый голос: «Вы спрашиваете, рыцарь, почему я брожу по земле? С радостью вам расскажу. Когда лодочник задавал мне вопросы, а возлюбленный мой уже спустился в лодку и протягивал руки, чтобы помочь мне сделать то же самое, я обнаружила, что мои самые драгоценные воспоминания у меня украли. Тогда я ещё не знала, но знаю сейчас, что татем, меня обобравшим, было дыхание Квериг, того самого чудища, которое вам уже давным-давно пора порешить».

    «Госпожа, с чего вы это взяли?» — Я был не в силах далее скрывать свой ужас. Как сталось, что хранимый так надёжно секрет открылся нищим скиталицам? На что вежливая холодно улыбнулась: «Мы — вдовы, рыцарь. Мало, что может от нас укрыться».

    Только тогда я заметил, как дрожит Гораций, и услышал свой голос: «Кто вы, дамы? Живые вы или мёртвые?» — на что женщины снова расхохотались, да так глумливо, что Гораций нервно переступил с ноги на ногу. Я похлопываю его по загривку и спрашиваю: «Дамы, отчего вы смеётесь? Разве вопрос мой настолько глуп?» И хриплый голос сзади отвечает: «Смотрите, как он испугался! Теперь он боится нас так же, как боится дракона!»

    «Госпожа, что за чушь вы несёте? — кричу я в ярости, а Гораций вопреки моей воле пятится назад, и мне приходится натянуть поводья, чтобы его удержать. — Никакой дракон мне не страшен, и, как бы свирепа ни была Квериг, мне доводилось встречаться кое с чем похуже. Если я и не тороплюсь её убить, то лишь потому, что она уж очень хитроумно прячется среди высоких скал. Вы упрекаете меня, мадам, но много ли вы слышите о Квериг? Было время, когда она запросто разоряла по деревне в месяц, но с тех пор, как мы в последний раз слышали о чём-то подобном, мальчики успели стать мужчинами. Она знает, что я близко, и не смеет высунуть носа за пределы гор».

    Пока я говорил, одна из женщин распахнула свой драный плащ, и о шею Горация ударился комок земли. Я сказал ему, что терпение моё иссякло и нам нужно ехать дальше. Что знают эти старушенции о нашем долге? Я подтолкнул его вперёд, но он вдруг оцепенел, и мне пришлось вонзить шпоры ему в бока, чтобы заставить сдвинуться с места. К счастью, чёрные фигуры расступились, и взгляду моему вновь предстали дальние вершины. Сердце моё сжалось при мысли, какое одиночество меня там ждёт. Если бы мне было дано выбирать, возможно, я предпочёл бы компанию этих жутких ведьм завыванию тамошних холодных ветров. Но, словно чтобы развеять эти мои мысли, женщины затянули у меня за спиной песню, и я почувствовал, как в нас полетели новые комья земли. Что же они напевают? Они смеют обзывать меня трусом? Я развернулся было, чтобы обрушить на них свой гнев, но вовремя опомнился. Трус, трус. Да что они знают? Они там были? В тот далёкий день, когда мы поскакали навстречу Квериг? Стали бы они тогда называть трусом меня или кого-то ещё из нас пятерых? И после того великого похода — из которого вернулось лишь трое — разве не поспешил я, дамы, не отдохнув толком, на край долины, чтобы сдержать слово, данное юной деве?

    Она назвалась Эдрой. Не красавица и одета проще некуда, но как и в той, другой, которая иногда мне снится, в ней цвела весна, тронувшая моё сердце. Она шла по дороге с мотыгой в руках. Только недавно ставшая из девочки женщиной, она была маленькая и хрупкая, и при виде подобной невинности, беззащитно бредущей в такой близости от ужасов, из которых я только что вырвался, я не мог проехать мимо, даром что спешил выполнить своё поручение.

    — Возвращайся обратно, дева, — крикнул я ей со своего скакуна, — в те дни, когда даже я был молод, Горация со мной ещё не было. — Какая глупая блажь толкнула тебя в ту сторону? Разве ты не знаешь, что в долине бушует битва?

    — Прекрасно знаю, сэр, — отвечает она, бесстрашно глядя мне в глаза. — Я долго шла, чтобы сюда добраться, и скоро спущусь в долину и вступлю в битву.

    — Дева, неужто ты околдована? Я только что вернулся из долины, где закалённые воины блюют кишками от страха. Тебе же хватит и далёкого эха. И на что тебе такая большая мотыга?

    — Сейчас в долине сражается знакомый мне саксонский лорд, и я всем сердцем молюсь, чтобы Господь защитил его и он остался невредим. Потому что после того, что он сотворил с моей дорогой матушкой и сёстрами, он должен умереть только от моей руки, для того я и несу мотыгу. Зимой по утрам она хорошо пробивает мёрзлую землю, а уж с саксонскими костями справится и подавно.

    Я был просто обязан спешиться и взять её за руку, хотя она и пыталась отстраниться. Если она ещё жива — она назвалась Эдрой, — теперь ей почти столько же лет, сколько и вам, дамы. Может даже статься, что она сейчас среди вас, почём мне знать? Не великая красавица, но как и в той, другой, меня привлекала её невинность. «Пустите, сэр!» — вскричала она. На что я ответил: «Ты не станешь спускаться в долину. Уже с края зрелище будет такое, что ты тут же упадёшь в обморок». «Я — не слабачка, сэр, — кричит она. — Пустите меня!» И вот мы стоим на обочине, словно двое ссорящихся детей, и мне всё же удаётся её успокоить.

    — Дева, вижу, ничто тебя не разубедит. Но подумай, насколько мала вероятность, что ты в одиночку осуществишь месть, которой так жаждешь. С моей же помощью шансов у тебя будет во много раз больше. Поэтому наберись терпения и посиди немного в тени. Вот, присядь под этой бузиной и дождись моего возвращения. Я еду вместе с товарищами выполнить поручение, которое, хоть и опасно, надолго меня не задержит. Если я погибну, ты увидишь, как я проеду здесь, привязанный к седлу этой самой лошади, и поймёшь, что обещания уже не сдержу. Если же нет, клянусь, что вернусь к тебе и мы вместе отправимся вниз, чтобы осуществить твою мечту о мести. Наберись терпения, дева, и, если дело твоё правое, каким я его и полагаю, Господь не позволит этому лорду пасть прежде, чем мы его настигнем.

    Дамы, слова, которые я промолвил в тот самый день, когда выступил навстречу Квериг, разве то были слова труса? Стоило нам покончить с нашим делом и я понял, что жив — а ведь двоим из нас выпала иная участь, — как поспешил назад, забыв об усталости, на край той деревни, к бузине, где всё ждала меня дева, по-прежнему с мотыгой в руках. Она вскочила на ноги, и её вид снова тронул мне сердце. Но, когда я вновь попытался заставить её изменить намерение, потому что страшился вести её в ту долину, она промолвила в гневе: «Неужто вы лжец, сэр? Вы не сдержите данного мне обещания?» И я усадил её в седло — она схватилась за узду, прижав мотыгу к груди, — и, спешившись сам, повёл лошадь с девой вниз по склону. Побледнела ли она, когда до нас донёсся грохот сечи? Или когда на краю поля битвы мы столкнулись с гнусными саксами, которых преследовали по пятам? Упала ли она духом, когда изнурённые воины побрели перед нами, припадая к земле от ран? Несколько слезинок, да, и я видел, как задрожала мотыга у неё в руках, но она не отвернулась. Потому что глаза её были заняты, рыская по кровавому полю из стороны в сторону, то забегая взглядом вдаль, то возвращаясь обратно. Тогда я тоже вскочил на коня, держа её перед собой, точно нежного агнца, и мы вместе поехали в гущу битвы. Казался ли я трусом, рубя мечом, прикрывая её щитом, разворачивая коня то в одну сторону, то в другую до тех пор, пока битва не швырнула нас обоих в грязь? Но она тут же вскочила на ноги и, подхватив мотыгу, принялась прокладывать путь среди бесформенных, разбросанных повсюду куч. Наши уши наполнились дикими воплями, но она их словно не слышала — так благонравная дева-христианка пропускает скабрёзные шутки неотёсанных мужланов. Я был тогда молод и лёгок на ногу, и потому бегал вокруг неё с мечом, разрубая всякого, кто замыслил причинить ей вред, прикрывая её щитом от постоянно сыпавшихся на нас стрел. Наконец она увидела того, кого искала, но — странное дело — мы словно плыли по зыбкой воде, и, хоть наш остров и казался близок, волны продолжали держать его вне досягаемости. В тот день это был наш рок. Я сражался, раздавая удары, и охранял её, но, когда мы оказались перед тем саксом, мне показалось, что прошла вечность, к тому же с ним было ещё трое, которые его прикрывали. Я передал щит деве, сказав: «Прикрывайся как следует, потому что приз почти у тебя в руках», — и, хотя я вышел один против троих и видел, что они искусны в бою, я поразил их одного за другим, пока не встал лицом к лицу с саксонским лордом, которого она так ненавидела. Он был по колено в запёкшейся крови из-за месива, по которому брёл, но я увидел, что воин из него никакой, и свалил его наземь, где он и распластался, тяжело дыша, с ногами, теперь бесполезными, вперив в небо источающий ненависть взгляд. Тогда она подошла и встала над ним, отбросив щит в сторону, и от её взгляда кровь у меня застыла больше, чем от чего бы то ни было на том жутком поле. Потом она опустила вниз мотыгу — не с размаху, а тычком, и ещё раз, и ещё, как будто окапывала овощи в огороде, пока я не крикнул, потеряв терпение: «Прикончи его, дева, или я сделаю это сам!» На что она отвечала: «Сэр, оставьте меня. Я благодарна вам за службу, но вы своё дело сделали». — «Только наполовину, девица, пока я не увезу тебя невредимую из долины». Но она уже не слушала, вернувшись к своей грязной работе. Я бы продолжил наш спор, но в тот миг из толпы вышел он. То есть мастер Аксель, под каким именем я теперь его знаю, в те дни человек ещё молодой, но уже тогда с ликом мудреца, и стоило мне увидеть его, как весь шум битвы вокруг нас заглох, сменившись тишиной.

    — Зачем подвергать себя опасности, сэр? Ваш меч всё ещё в ножнах? Поднимите, по крайней мере, чей-нибудь щит и прикройтесь.

    Но он продолжает смотреть вдаль, словно стоит на ромашковом поле благостным утром.

    — Если Господь решит направить сюда стрелу, — отвечает он, — я не стану ей препятствовать. Рад видеть вас в добром здравии, сэр Гавейн. Вы прибыли недавно или были здесь с самого начала? Так, словно мы повстречались на летней ярмарке!.. И я вынужден крикнуть снова: «Прикройтесь, сэр! На поле полно неприятеля». Когда же он продолжает осматриваться, я отвечаю, вспомнив его вопрос:

    — Я был здесь в начале битвы, но Артур избрал меня в числе пятерых, которым поручил отправиться на дело великой важности. Я только что вернулся.

    Наконец я привлёк его внимание.

    — Дело великой важности? И успешно ли оно завершилось?

    — К прискорбию моему, мы потеряли двух товарищей, но мастер Мерлин остался доволен нашей работой.

    — Мастер Мерлин. Может, он и мудрец, но от этого старика меня бросает в дрожь. — Потом он ещё раз оглядывается вокруг со словами: — Мне жаль ваших павших товарищей. До скончания дня не досчитаются ещё многих.

    — Но победа обязательно будет за нами. Проклятые саксы. Зачем им сражаться дальше, если, кроме Смерти, никто не скажет им за это спасибо?

    — Думаю, они это делают только из гнева и ненависти к нам. Ведь до их ушей наверняка дошёл слух, что сталось с их невинными родичами, оставшимися в деревнях. Я сам только что вернулся оттуда, так почему новости не достичь и саксонских рядов?

    — О какой новости вы говорите, мастер Аксель?

    — О той, что женщины, дети и старики, оставленные без защиты под наше клятвенное обещание не причинять им вреда, все безжалостно убиты нашими же руками, все, до последнего младенца. Если бы такое сделали с нами, разве нашей ненависти был бы предел? Разве не сражались бы мы до последнего, как они, считая каждую рану неприятеля бальзамом на собственную?

    — Зачем думать об этом, мастер Аксель? Нашей сегодняшней победе ничто не угрожает, и она принесёт нам славу.

    — Зачем об этом думать? Сэр, это те самые деревни, расположения которых я добился во имя Артура. В одной из деревень меня называли Рыцарем мира, а сегодня я видел, как дюжина наших солдат промчалась по ней без намёка на милосердие, и выступить против них могли только мальчишки, ростом едва нам по плечи.

    — Печально слышать такие новости. Но я снова прошу, сэр, возьмите хотя бы щит.

    — Я ехал из деревни в деревню и видел всё то же самое, и наши собственные люди похвалялись тем, что сотворили.

    — Сэр, не вините ни себя, ни моего дядю. Великое соглашение, достигнутое с вашей помощью, было поразительным достижением, пока сохраняло силу. Скольким невинным, и бриттам, и саксам, удалось благодаря ему за эти годы сохранить жизнь? В том, что оно не сохранило силу навсегда, вашей вины нет.

    — Но до сего дня они верили в нашу сделку. Это я завоевал их доверие, которое пришло взамен страха и ненависти. Сегодня же деяния наши превратили меня в лжеца и убийцу, и не рад я Артуровой победе.

    — Сэр, что за дикости вы говорите? Если вы замышляете предательство, давайте без промедления встанем лицом к лицу!

    — Сэр, вашему дяде нечего меня опасаться. Но как же вы, сэр Гавейн, можете радоваться победе, завоёванной такой ценой?

    — Мастер Аксель, сделать то, что случилось сегодня в саксонских селеньях, мой дядя приказал бы только с тяжёлым сердцем, не зная иного способа сохранить мир. Подумайте, сэр. Очень скоро те саксонские мальчики, которых вы оплакиваете, стали бы воинами, алчущими мести за павших сегодня отцов. А девочки понесли бы новых воинов в чревах своих, и круговорот резни не прервался бы никогда. Посмотрите, как глубока жажда мщения! Вот, взгляните на ту прекрасную деву, я сам её сюда привёл, смотрите, она ещё за работой! Но одержанная сегодня великая победа даёт нам редкую возможность. Мы можем раз и навсегда разрубить этот порочный круг, и для этою великому королю должно действовать без колебаний. Пусть же сегодняшний славный день, мастер Аксель, станет тем, от которого наши земли станут отсчитывать годы мира.

    — Сэр, я не понимаю вас. Пусть сегодня мы убили целое море саксов, равно воинов и младенцев, на другом берегу их осталось без счёта. Они приходят с востока, швартуют корабли к нашим берегам и каждый день строят всё новые деревни. После того, что сегодня сотворено, сэр, круговорот ненависти не прерван, а выкован из железа. Теперь я отправлюсь к вашему дяде и сообщу о том, что видел. И его лицо выдаст мне, верит ли он в то, что Господь улыбнётся нашим деяниям.

    Те, кто избивал младенцев. Вот, значит, кем мы были в тот день? А та, кого я сопровождал, что сталось с нею? Она сейчас среди вас, дамы? Зачем окружать меня, когда я спешу исполнить свой долг? Отпустите старика с миром. Избиение младенцев. Но меня там не было, а даже если бы и был, разве пристало мне спорить с великим королём, да в придачу ещё и дядей? Тогда я был всего лишь молодым рыцарем, а, кроме того, разве правота его не становится очевиднее с каждым годом? Разве не в мирное время довелось вам состариться? А раз так, дайте нам проехать и не кляните вслед. Закон невинных и вправду великий закон, приближающий людей к Господу, — сам Артур всегда так говорил или это мастер Аксель придумал ему название? Тогда мы звали его «Акселум» или «Акселус», но теперь он зовётся Акселем, и у него прекрасная жена. Зачем вам попрекать меня, дамы? Разве я виноват в вашем горе? Уже скоро пробьёт мой час, и я не вернусь обратно бродить по земле, как вы. Я поприветствую лодочника с радостью, войду в его качающуюся лодку, о борт которой плещутся волны, и, возможно, подремлю немного под скрип весла. И дрёма моя пойдёт на убыль, и увижу я, что солнце почти опустилось и лишь край его виднеется над водой, а берег отодвинулся ещё дальше, и снова предамся грёзам, пока голос лодочника снова тихонько меня не потревожит. И если — как гласит молва — он станет меня расспрашивать, я отвечу ему честно, ибо что мне скрывать? Жены у меня не было, хоть временами мне и хотелось её завести. Но всё же я был благородным рыцарем и до конца выполнял свой долг. Так я ему скажу, и он увидит, что я не лгу. Я не стану с ним спорить. В тёплом свете заката на меня упадёт его тень, когда он перейдёт из одного конца лодки в другой. Но это подождёт. Сегодня нам с Горацием предстоит взобраться по пустынному склону на следующую вершину под серыми небесами, потому что труд наш не окончен, и Квериг нас ждёт.

  

Глава 10

   

 

    У него и в мыслях не было обманывать воина. Получилось, что обман незаметно подкрался по полю, чтобы накрыть их обоих.

    Хижина бочара стояла в глубокой выемке, её соломенная крыша находилась так близко к земле, что Эдвину, пригнувшему голову, чтобы войти внутрь, показалось, что он залезает в нору. Поэтому к темноте он уже был готов, но удушливая жара — и густой дровяной дым — застали его врасплох, и он возвестил о своём прибытии приступом кашля.

    — Рад видеть тебя невредимым, мой юный товарищ.

    Голос Вистана раздался из темноты за тлеющим очагом, и Эдвин постепенно разглядел силуэт воина на ложе из дёрна.

    — Воин, вы тяжело ранены?

    Когда Вистан сел, медленно двигаясь в свете огня, Эдвин увидел, что его лицо, шея и плечи покрыты потом. Но руки, которые он протянул к огню, дрожат, словно от холода.

    — Раны пустяковые. Но из-за них началась лихорадка. Сначала было хуже, и я плохо помню, как добрался сюда. Добрые монахи сказали, что привязали меня к спине кобылы, и думаю, что я бормотал всю дорогу, как тогда в лесу, когда притворялся придурком с отвисшей челюстью. Как ты сам, товарищ? Надеюсь, у тебя больше нет ран, кроме той, что нанесли тебе ранее?

    — Я в полном здравии, воин, но стою перед вами, покрытый позором. Из меня вышел плохой товарищ, потому что я спал, пока вы сражались. Прокляните меня и прогоните с глаз долой, потому что я это заслужил.

    — Не торопись, мастер Эдвин. Если прошлой ночью ты меня подвёл, я подскажу, как вернуть долг.

    Воин осторожно опустил ноги на пол, протянул руку и подбросил в огонь полено. Эдвин увидел, что левая рука его туго перевязана мешковиной, а на лице сбоку чернеет синяк, от которого заплыл глаз.

    — Верно, — произнёс Вистан, — когда я глянул вниз с вершины горящей башни, и телеги, которую мы так тщательно приготовили, там не оказалось, мне захотелось тебя проклясть. Падать на камни долго и жёстко, а вокруг уже клубился горячий дым. Слушая стенания врагов внизу, я раздумывал, не присоединиться ли мне к ним, чтобы вместе превратиться в золу? Или лучше разбиться в одиночку под ночным небом? Но, прежде чем я выбрал ответ, телега всё же подъехала, запряжённая моей собственной лошадью, которую тянул под уздцы монах. Я не стал гадать, друг он был мне или враг, и спрыгнул с жерла печной трубы, и, товарищ мой, надо заметить, что накануне мы с тобой постарались на славу, потому что я вошёл в сено, как в воду, ни на что не напоровшись. Я очнулся на столе, и добрые монахи, преданные отцу Джонасу, окружили меня таким вниманием, словно меня подали им на ужин. Наверное, тогда у меня уже началась лихорадка, то ли от ран, то ли от печного жара, потому что они сказали, что им пришлось заглушать мой бред, пока они не принесли меня сюда от греха подальше. Но, если боги к нам благосклонны, лихорадка скоро пройдёт, и мы отправимся закончить то, что начали.

    — Воин, я всё равно покрыт позором. Даже когда я проснулся и увидел солдат вокруг башни, я позволил каким-то чарам овладеть мной и бежал из монастыря следом за стариками-бриттами. Умоляю, прокляните меня или избейте, но, если я расслышал верно, вы сказали, что у меня есть способ искупить позор прошлой ночи. Скажите как, воин, и я гут же возьмусь за любое ваше поручение.

    Когда он говорил эти слова, голос матери уже звал его, раздаваясь эхом по маленькой хижине, поэтому Эдвин даже не был уверен, что действительно произнёс это вслух. Должно быть, произнёс, потому что Вистан ему ответил:

    — Думаешь, мой юный товарищ, я выбрал тебя только за мужество? Дух твой силён, это верно, и, если нам суждено выжить в нашем деле, я позабочусь, чтобы ты выучился мастерству, которое сделает из тебя настоящего воина. Но пока ты не закалённый клинок, а лишь заготовка. Я выбрал тебя, а не кого-то другого, мастер Эдвин, потому что увидел в тебе дар охотника под стать твоему воинскому духу. Иметь и то и другое — большая редкость.

    — Как такое может быть, воин? Я ничего не смыслю в охоте.

    — Даже волчонок, сосущий материнское молоко, может по ветру учуять добычу. Думаю, это природный дар. Как только спадёт лихорадка, мы отправимся дальше в горы, и, бьюсь об заклад, само небо будет шептать тебе, на какую тропу свернуть, пока мы не окажемся у самого входа в логово драконихи.

    — Воин, боюсь, вы питаете веру в то, чего не существует. Никто из моих родичей никогда не имел подобных способностей и никто не предполагал, что они окажутся у меня. Даже Стеффа, который видел, что у меня душа воина, никогда не говорил ничего подобного.

    — Ладно, пусть я один буду в это верить, мой юный товарищ. И никогда не скажу, что ты хвастался чем-то подобным. Как только спадёт лихорадка, мы отправимся в горы на востоке, где, по слухам, Квериг устроила себе логово, и на каждой развилке я буду следовать за тобой.

    Тогда-то и начался обман. Эдвин не планировал его заранее и не обрадовался ему, когда, словно эльф из тёмного угла, тот пристроился по соседству. Мать всё звала его. «Соберись ради меня с силами, Эдвин. Ты почти взрослый. Соберись с силами и спаси меня». В конце концов, желание задобрить её вкупе с не менее сильным желанием оправдаться в глазах воина заставили его сказать:

    — Вот чудно, воин. Теперь, когда вы об этом сказали, я уже чувствую зов драконихи. Больше похоже на привкус ветра, чем на запах. Нам нужно выступить без промедления, ведь кто знает, как долго я буду его чувствовать.

    Стоило ему это произнести, как в голове у него замелькали картины: вот он входит в лагерь, застав их врасплох, пока они сидят полукругом, наблюдая за тем, как его мать пытается освободиться. Они уже давно превратились во взрослых мужчин, наверняка отпустили бороды и наели животы, и ничего не осталось от тех проворных юнцов, которые в тот день с важным видом разгуливали по их деревне. Здоровенные, грубые мужланы, которые схватятся за топоры, когда увидят, что за Эдвином идёт воин, и в глазах у них будет страх.

    Но как же мог Эдвин обмануть воина — своего учителя и того, кем больше всех восхищался? А Вистан удовлетворённо кивал, приговаривая: «Я понял это, как только увидел тебя, мастер Эдвин. Когда освободил тебя от огров у реки». Он бы вошёл в лагерь. И освободил его мать. Тех здоровенных мужланов он бы убил, а может, позволил бы им бежать в горный туман. А что потом? Эдвину пришлось бы объяснять, почему, несмотря на то что они с воином спешили по срочному делу, он решил его обмануть.

    Отчасти чтобы отвлечься от подобных мыслей — потому что отступать было уже слишком поздно, — Эдвин проговорил:

    — Воин, я хотел задать вам вопрос. Хотя вы можете счесть его дерзким.

    Вистан скрылся в темноте, снова откинувшись на постель. Теперь всё, что Эдвин мог видеть, было голое колено, медленно двигавшееся из стороны в сторону.

    — Спрашивай, мой юный товарищ.

    — Мне любопытно знать, может ли быть так, что между вами и лордом Бреннусом существует какая-то особая вражда, которая вынудила вас остаться и сразиться с его солдатами, когда мы могли бы убежать из монастыря и уже быть на полдня ближе к Квериг? Должна быть очень важная причина, почему вы отложили своё дело.

    Последовавшее молчание затянулось настолько, что Эдвин решил, что воин потерял сознание от духоты. Но потом колено медленно шевельнулось, и когда из темноты наконец послышался голос, лихорадочная дрожь из него словно испарилась.

    — Оправдания у меня нет, мой юный товарищ. Могу только признаться, что поступил безрассудно, даже после того, как добрый святой отец предостерёг меня — не следует забывать о долге! Видишь, как слаба решимость твоего господина. Но прежде всего я — воин, и мне непросто покинуть поле битвы, если я знаю, что могу победить. Ты прав, мы уже могли бы стоять у логова драконихи и звать её выйти к нам навстречу. Но я знал, что это солдаты Бреннуса, и у меня оставалась надежда, что он придёт сам, поэтому не остаться и не встретиться с ними было выше моих сил.

    — Выходит, я прав, воин. У вас с лордом Бреннусом вражда.

    — Вражда — громко сказано. Мы знакомы с детства, нам было столько лет, сколько тебе сейчас. Дело было в стране к западу отсюда, в хорошо охраняемой крепости, где нас, мальчишек, человек двадцать или чуть больше, с утра до ночи готовили стать воинами для армии бриттов. Со временем я очень полюбил своих тогдашних товарищей, потому что это были отличные ребята, и мы жили как братья. Все, кроме Бреннуса, потому что тог, будучи сыном лорда, брезговал с нами водиться. Но он часто приходил к нам на тренировки, и, хотя навыки его были слабыми, всякий раз, когда кому-то из нас приходилось выступить против него с деревянным мечом или бороться в яме с песком, мы должны были ему уступать. Если же сыну лорда не позволялось одержать доблестную победу, наказание ожидало всех. Можешь представить такое, мой юный товарищ? Нам, гордым мальчишкам, изо дня в день позволять слабаку притворяться, что он нас побеждает? Ещё хуже, Бреннус обожал унижать соперника до конца, даже если мы разыгрывали поражение. Ему доставляло удовольствие наступать нам на шею или пинать, когда мы падали перед ним на землю. Представь, товарищ, каково нам было!

    — Представляю, воин.

    — Но сегодня у меня есть причина испытывать к лорду Бреннусу благодарность, ибо он спас меня от жалкой доли. Я уже говорил тебе, мастер Эдвин, что я полюбил своих товарищей по той крепости как родных братьев, несмотря на то что они были бриттами, а я — саксом.

    — Но разве это позорно, воин, если вы росли вместе и все вместе упорно трудились?

    — Конечно, мальчик, это позорно. Мне до сих пор стыдно вспоминать свою любовь к ним. Но именно Бреннус указал мне на мою ошибку. Может быть, потому, что способностями я выделялся среди остальных, он обожал выбирать меня в соперники по учебному бою и приберегал для меня самые большие унижения. Он сразу заметил, что я сакс, и, воспользовавшись этим, очень скоро настроил против меня всех моих товарищей. Даже те, с кем мы прежде дружили, объединились против меня, плевали мне в еду или прятали мою одежду, когда мы спешили на обучение по утрам в суровую зиму, страшась гнева учителей. Бреннус преподал мне отличный урок, и когда я понял, каким позором себя покрыл, полюбив бриттов как родных братьев, то задумал сбежать из крепости, хотя за её стенами у меня не было ни друзей, ни родных.

    Вистан на миг прервал рассказ, и из-за очага послышалось его тяжёлое дыхание.

    — Воин, так вы отомстили лорду Бреннусу перед тем, как уйти?

    — Суди сам, отомстил или нет, товарищ, потому что у меня нет однозначного ответа. По традиции той крепости нам, ученикам, после дневной подготовки и ужина давался час, когда мы могли вместе бездельничать. Мы разжигали во дворе костёр, рассаживались вокруг и принимались болтать и смеяться как обычные мальчишки. Разумеется, Бреннус никогда с нами не садился, потому что ему были выделены особые покои, но в тот вечер, не знаю, по какой причине, он прошёл мимо. Я отошёл от остальных, но мои товарищи ничего не заподозрили. В той крепости, как и в любой другой, было много тайных ходов, и все я хорошо знал, поэтому вскоре оказался в укромном углу, где зубцы крепостной стены отбрасывали на землю чёрные тени. И вот показался Бреннус, гуляющий в одиночестве, и, когда я вышел из мрака, он остановился и взглянул на меня с ужасом. Потому что сразу понял, что наша встреча не случайна, и более того, что его обычная власть вдруг перестала действовать. Было прелюбопытно, мастер Эдвин, наблюдать, как самодовольный лорд тут же превратился в маленького ребёнка, готового обмочиться передо мной от страха. Меня мучило искушение сказать ему: «Любезный сэр, вижу, вы опоясаны мечом. Зная, насколько вы превосходите меня в искусстве обращения с ним, вы не побоитесь скрестить его с моим».

    Но ничего подобного я не сказал, ведь если бы я ранил его в тёмном углу, что стало бы с моими мечтами о жизни за крепостной стеной? Я не сказал ничего, просто молча стоял перед ним, затягивая паузу, потому что мне хотелось, чтобы он никогда этого не забыл. И хотя он дрожал от страха и позвал бы на помощь, если бы остатки гордости не подсказали ему, что такой поступок навеки покроет его позором, ни один из нас не проронил ни слова. А потом я ушёл, поэтому, мастер Эдвин, между нами произошло всё и ничего. Я понял, что мне лучше бежать той же ночью, и поскольку война тогда уже закончилась, охраняли уже не так строго. Я тихонько проскользнул мимо часовых, ни с кем не простившись, и вскоре оказался один под лунным светом: ещё мальчишка, любимые товарищи позади, родичи убиты, и мне нечего было взять с собой, кроме отваги и недавно обретённого мастерства.

    — Воин, скажите, Бреннус до сих пор охотится за вами, потому что боится вашей мести за причинённые вам страдания?

    — Кто знает, какие демоны шепчут в ухо этому дураку? Теперь он великий лорд этой страны и соседней, но продолжает жить в страхе перед любым путником-саксом с востока, проходящим по его землям. Возможно, он настолько раскормил страх, который испытал той ночью, что теперь тот гложет его изнутри, как гигантский червь? Или дыхание драконихи заставило его позабыть все причины меня страшиться, но страх, став безымянным, вырос ещё больше, став чудовищным? Только в прошлом году один воин-сакс из болотного края, мой хороший знакомый, был убит, когда мирно ехал по этим землям. Но я по-прежнему в долгу перед лордом Бреннусом за урок, который он мне преподал, потому что без него могло выйти так, что я и по сей день считал бы воинов-бриттов своими братьями. Что тебя беспокоит, мой юный товарищ? Ты переминаешься с ноги на ногу, словно тебе передалась моя лихорадка.

    Выходит, Эдвину не удалось скрыть своё беспокойство, но Вистан никак не мог заподозрить его в обмане. Не мог же воин тоже слышать голос его матери? Она звала Эдвина всё время, пока тот говорил. «Неужели ты не соберёшься для меня с силами, Эдвин? Может, ты всё-таки ещё слишком мал? Неужели ты не придёшь ко мне, Эдвин? Разве ты не пообещал, что придёшь?»

    — Прости, воин. Просто мой охотничий инстинкт не даёт мне покоя, потому что я боюсь потерять запах, а солнце уже почти встало.

    — Мы отправимся сразу же, как только я смогу взгромоздиться на спину кобыле. Но дай мне ещё немного времени, товарищ: как же нам выступить против такого противника, как дракон, если у меня такой жар, что я не могу поднять меч?

  

 

  

 

   

 

     Глава 11

   

 

    Акселю очень хотелось, чтобы Беатриса отогрелась на солнце. Однако, пока противоположный берег реки купался в утренних лучах, на их стороне было по-прежнему сумрачно и холодно. Аксель чувствовал, как жена опирается на него при ходьбе и как усиливается её дрожь. Он уже хотел было предложить очередной привал, как они наконец заметили за ивами крышу, выступавшую над водой.

    Супругам потребовалось время, чтобы преодолеть глинистый спуск к лодочному сараю, и, когда они ступили под его низкую арку, от полумрака и плеска воды под ногами Беатриса задрожала ещё сильнее. Они прошли дальше по влажному дощатому полу и увидели из-под козырька крыши бурьян, камыш и речной простор. Потом из сумрака слева возникла мужская фигура.

    — Друзья, кто вы такие?

    — Да пребудет с вами Господь, сэр, — отозвался Аксель. — Простите, если мы вас разбудили. Мы всего лишь усталые путники, которые хотят спуститься вниз по реке к деревне сына.

    На свет вышел одетый в звериные шкуры широкоплечий бородач средних лет и пристально их оглядел. Потом, не без доброжелательности в голосе, спросил:

    — Госпоже нездоровится?

    — Она просто устала, но пройти остаток пути пешком ей не под силу. Мы надеялись, что вы одолжите нам барку или лодку. Всё зависит от вашей доброты, ибо волею несчастного случая мы недавно лишились наших котомок, а с ними и олова, чтобы с вами расплатиться. Вижу, сэр, что сейчас у вас на воде всего одна лодка. Если вы позволите нам ею воспользоваться, я мог бы взяться доставить в целости и сохранности любой груз, который вы рискнули бы нам доверить.

    Лодочник бросил взгляд на лодку, плавно качавшуюся под крышей, а потом снова на Акселя.

    — Друг мой, эта лодка ещё нескоро поплывёт вниз по реке, потому что я дожидаюсь своего компаньона, который должен привезти ячмень, чтобы её наполнить. Но я вижу, что вы оба устали и с вами недавно стряслась беда. Поэтому позвольте мне кое-что предложить. Посмотрите туда, друзья мои. Видите те корзины?

    — Корзины?

    — На вид они хлипкие, но хорошо держатся на плаву и ваш вес выдержат, только нужно будет сесть каждому в свою. Мы часто кладём в них мешки с зерном, а иной раз и забитую свинью и привязываем к лодке, и тогда они отлично плывут даже по бурной воде. А сегодня, как видите, река спокойна, поэтому вам не о чем волноваться.

    — Вы очень добры. Но нет ли у вас корзины, в которую мы поместились бы вдвоём?

    — Друзья, вы должны сесть каждый в свою корзину, или потонете. Но я охотно свяжу их вместе, и получится всё равно что одна. Когда ниже по течению на этом же берегу вы увидите такой же сарай, знайте, ваш путь окончен — оставьте корзины там, только привяжите покрепче.

    — Аксель, — прошептала Беатриса, — давай не будем разлучаться. Давай пойдём пешком, но вместе, медленно, так медленно.

    — Принцесса, идти пешком нам уже не по силам. Нам обоим нужно согреться и поесть, а река быстро принесёт нас к сыновнему крову.

    — Пожалуйста, Аксель. Я не хочу, чтобы мы разлучались.

    — Но этот добрый человек обещает связать наши корзины вместе, а это значит, что мы будем всё равно что рука об руку. — Он повернулся к лодочнику и сказал: — Благодарю вас, сэр. Мы принимаем ваше предложение. Пожалуйста, свяжите корзины покрепче, чтобы нас не могло разделить никакое бурное течение.

    — Друг мой, опасность не в быстроте потока, а в его медлительности. У берега легко запутаться в водорослях и встать намертво. Но я одолжу вам крепкий шест, чтобы отталкиваться, так что бояться вам нечего.

    Когда лодочник отошёл к краю пристани и занялся верёвкой, Беатриса прошептала:

    — Аксель, пожалуйста, давай не будем разлучаться.

    — Мы и не будем разлучаться, принцесса. Посмотри, какие узлы он вяжет, чтобы удержать нас вместе.

    — Аксель, что бы этот человек ни говорил, течение может нас разлучить.

    — Всё будет хорошо, принцесса, и мы уже скоро окажемся в деревне сына.

    Тут их окликнул лодочник, и они осторожно спустились по небольшим камням туда, где он удерживал длинным шестом две качающиеся на воде корзины.

    — Они как следует устланы кожами. Речной холод будет вам нипочём.

    С трудом согнувшись, Аксель обеими руками поддерживал Беатрису, пока та благополучно не села в первую корзину.

    — Не пытайся вставать, принцесса, или перевернёшь корзину.

    — А ты не садишься. Аксель?

    — Сажусь прямо рядом с тобой. Взгляни, этот добрый человек крепко связал нас друг с другом.

    — Аксель, не оставляй меня здесь одну.

    Но, сказав это, она явно успокоилась и легла на дно корзины, точно дитя, которое вот-вот уснёт.

    — Добрый господин, — обратился Аксель к лодочнику, — видите, моя жена дрожит от холода. Не могли бы вы одолжить что-нибудь, чтобы её укрыть?

    Лодочник тоже смотрел на Беатрису, которая свернулась калачиком на боку и закрыла глаза. Вдруг он снял с себя одну из шкур и, наклонившись, прикрыл старую женщину. Она словно не заметила этого — глаза её были по-прежнему закрыты, — поэтому благодарить снова пришлось Акселю.

    — На здоровье, друг мой. Когда сплавитесь вниз, оставьте всё в лодочном сарае, я потом заберу. — Мужчина шестом оттолкнул их на середину течения. — Не вставайте и держите палку наготове от водорослей.

    На реке стоял лютый холод. Вокруг дрейфовали отколовшиеся льдины, но корзины благополучно проплывали мимо, иногда мягко ударяясь друг о друга. Формой они напоминали лодку с носом и кормой, но имели склонность вращаться, поэтому время от времени в поле зрения Акселя попадал лодочный сарай, ещё видневшийся на берегу вверх по течению.

    Сквозь качающуюся поблизости осоку лился рассвет, течение, как лодочник и предупреждал, было неторопливое. Но Аксель всё равно то и дело заглядывал в корзину Беатрисы, словно доверху набитую звериными шкурами, только видневшиеся пряди волос выдавали присутствие жены. Один раз он крикнул ей: «Мы доплывём в мгновение ока, принцесса», — а когда ответа не последовало, дотянулся до корзины жены и подтянул её поближе.

    — Принцесса, ты спишь?

    — Аксель, ты ещё там?

    — Конечно, здесь.

    — Аксель. Я испугалась, что ты снова меня покинул.

    — С чего бы мне тебя покидать, принцесса? К тому же лодочник связал наши корзины крепко-накрепко.

    — Не знаю, приснилось мне это или вспомнилось. Но я чувствовала себя покинутой, была глубокая ночь, и я стояла посреди нашей комнаты. Это было давно, и я куталась в плащ из бобровых шкур, который ты когда-то с любовью сшил мне в подарок. Я всё стояла и стояла, и это было в нашей старой комнате, не в той, где мы живём сейчас, потому что вдоль стены слева направо росла ветвь бука, и я смотрела, как по ней медленно ползёт гусеница, и спрашивала себя, почему гусеница так поздно не спит.

    — Бог с ними, с гусеницами, но ты-то почему не спала и посреди ночи разглядывала стены?

    — Думаю, я стояла так, потому что ты меня покинул, Аксель. Может быть, мех, которым укрыл меня лодочник, напомнил мне о том плаще, потому что я куталась в него, когда там стояла — том самом, который ты сшил для меня из бобровых шкур и который потом сгорел при пожаре. Я смотрела на гусеницу и спрашивала, почему ей не спится и умеет ли вообще подобная тварь различать ночь и день. Но думаю, причина была в том, что ты ушёл, Аксель.

    — Дурной сон, принцесса, а может, ещё и лихорадка начинается. Но мы скоро будем у тёплого очага.

    — Ты ещё там, Аксель?

    — Конечно, здесь, и лодочный сарай уже давно скрылся из глаз.

    — В ту ночь тебя со мной не было, Аксель. И нашего дорогого сына тоже. Он ушёл за день или два до этого, сказав, что не желает оставаться дома к твоему возвращению. И я была совсем одна в нашей старой комнате посреди ночи. Но тогда у нас была свеча, и я смогла рассмотреть ту гусеницу.

    — Какой странный сон ты мне рассказываешь, принцесса, в нём наверняка повинны лихорадка и холод. Жаль, что солнце всё мешкает.

    — Ты прав, Аксель. Мне холодно даже под шкурой.

    — Я бы согрел тебя в объятиях, но река не позволяет.

    — Аксель. Возможно ли такое, что наш сын однажды ушёл от нас и мы закрыли за ним дверь, наказав больше не возвращаться?

    — Принцесса, перед нами в воде что-то есть, похоже, какая-то лодка застряла в камышах.

    — Аксель, тебя относит в сторону. Я тебя почти не слышу.

    — Я здесь, рядом с тобой, принцесса.

    Он сидел на дне корзины, вытянув ноги, но теперь осторожно поднялся на корточки, держась обеими руками за края.

    — Вот, сейчас мне её лучше видно. Это маленькая лодка, она застряла в зарослях камыша у излучины. Мы плывём прямо туда, и нужно быть начеку, а то тоже застрянем.

    — Аксель, не уходи никуда.

    — Я здесь, рядом с тобой, принцесса. Но позволь мне взять палку, чтобы держаться подальше от зарослей.

    Теперь корзины плыли медленно-медленно, забирая в сторону топкой заводи в том месте, где река делала поворот. Потыкав шестом в воду, Аксель обнаружил, что легко достаёт до дна, но стоило ему сделать попытку оттолкнуться обратно на середину реки, как дно подалось под посохом, лишив его точки опоры. И ещё он увидел — в утреннем свете, пробивавшемся сквозь высокую траву, — что водоросли густо обвили обе корзины, словно стремясь крепче привязать их к стоячей заводи. Лодка была уже перед ними, и, пока корзины неспешно дрейфовали прямо к ней, Аксель выставил посох и, упёршись им в лодочную корму, остановил их.

    — Это второй лодочный сарай, муж?

    — Ещё нет. — Аксель бросил взгляд туда, где река всё так же бодро бежала вниз по течению. — Прости меня, принцесса. Мы застряли в камышах. Но здесь есть лодка, и, если она на плаву, мы можем ею воспользоваться, чтобы завершить путь. — Ещё раз оттолкнувшись от дна шестом. Аксель медленно развернул корзины вдоль судна.

    Снизу лодка показалась им огромной, и Аксель мог во всех подробностях рассмотреть побитое, огрубевшее дерево и нижнюю часть планширя[10], откуда, точно застывший воск, свисали в ряд крошечные сосульки. Опустив шест в воду, он осторожно встал во весь рост и заглянул в лодку.

    Нос лодки был залит алым светом, и Аксель не сразу разглядел, что куча лохмотьев на дне на самом деле была старой женщиной. Необычность её одеяния — оно представляло собой мешанину из бесчисленных чёрных лоскутков — и чёрная как сажа грязь, размазанная по всему лицу, на миг заставили его растеряться. Кроме того, сидела она в странной позе, сильно свесив голову набок, отчего та почти касалась лодочного дна. Что-то в одежде старухи показалось ему знакомым, но тут она открыла глаза и уставилась на него.

    — Помоги мне, странник, — тихо сказала она, не меняя позы.

    — Вы больны, госпожа?

    — Рука меня не слушается, не то я давно встала бы и взяла весло. Помоги мне, странник.

    — С кем ты говоришь, Аксель, — послышался сзади голос Беатрисы. — Будь осторожен, это может быть демон.

    — Это всего лишь бедная женщина наших лет или старше, видимо, раненая.

    — Не забывай меня, Аксель.

    — Забыть тебя? С чего бы мне тебя забыть, принцесса?

    — Хмарь заставила нас столько всего забыть. Почему бы ей не заставить нас позабыть друг друга?

    — Этого никогда не случится, принцесса. А теперь мне нужно помочь этой бедняжке, и, если повезёт, мы все втроём поплывём по течению в её лодке.

    — Странник, я слышу, о чём вы говорите. Я буду рада разделить с вами лодку. Но сперва помогите мне, потому что я слаба и страдаю.

    — Аксель, не оставляй меня здесь. Не забывай меня.

    — Я всего лишь перейду в лодку рядом с нами, принцесса. Я должен помочь этой бедной страннице.

    Руки и ноги у Акселя окоченели от холода, и, перебираясь в посудину покрупнее, он едва не потерял равновесие. Но ему удалось удержаться, и он огляделся вокруг.

    Лодка казалась простой и крепкой, без явных признаков течи. У кормы был навален какой-то груз, но Аксель не стал его разглядывать, потому что женщина снова что-то сказала. Её по-прежнему заливало утреннее солнце, и он заметил, что её взгляд прикован к его ногам, — настолько пристально, что не удержался и сам посмотрел на них. Не заметив ничего необычного, он двинулся дальше, осторожно переступая через рёбра лодочного каркаса.

    — Странник. Вижу, ты не молод, но силы у тебя ещё есть. Сделай им свирепое лицо. Такое свирепое, чтобы они разбежались.

    — Давайте-ка, госпожа. Вы можете сесть прямо? — Он сказал это, потому что его раздражала её странная поза: распущенные седые волосы свисали вниз, касаясь мокрого дна. — Давайте я вам помогу. Попробуйте сесть повыше.

    Когда он нагнулся и дотронулся до неё, на дно выпал ржавый нож, который она сжимала в руке. В тот же миг из её лохмотьев выскочила какая-то мелкая тварь и скрылась в тени.

    — Госпожа, вас донимают крысы?

    — Они там, странник. Говорю же, покажи им свирепое лицо.

    До него дошло, что она смотрела не ему под ноги, а за него, на что-то в дальнем конце лодки. Он повернулся, но низкое солнце слепило его, и ему не удавалось разобрать, что там шевелится.

    — Госпожа, это крысы?

    — Они боятся тебя, странник. Меня они поначалу тоже боялись, но потом мало-помалу выпили все мои силы, как у них принято. Если бы ты не появился, они бы уже покрыли меня всю с головой.

    — Госпожа, подождите, я сейчас.

    Аксель приблизился к корме, заслонившись рукой от низкого солнца, и пристально вгляделся в кучу, прячущуюся в сумраке. Ему удалось различить спутанные сети, насквозь мокрое скомканное одеяло, поверх которого лежало орудие с длинной ручкой, похожее на мотыгу. Ещё там был деревянный короб без крышки — похожие используют рыбаки, чтобы сохранять улов свежим. Но, заглянув внутрь, он увидел там вместо рыбы освежёванных кроликов — в изрядном количестве и утрамбованных так плотно, что их крошечные лапки практически слиплись. Он продолжал смотреть, и тут вся эта масса сухожилий, локтей и лодыжек зашевелилась. Не успел Аксель отступить назад, как увидел один открывшийся глаз, потом другой. Звук заставил его обернуться, и он увидел на носу лодки, по-прежнему купавшемся в янтарном свете, скрючившуюся старуху и кишевших на ней — бессчётных числом — эльфов. На первый взгляд она казалась довольной, словно купаясь в неге, пока маленькие щуплые твари бегали по её лохмотьям, лицу и плечам. Из реки продолжали лезть их собратья, карабкаясь через борт.

    Аксель протянул руку вниз к лежащему перед ним орудию с длинной ручкой, но его тоже охватило странное ощущение покоя, и он отметил, что вытаскивает древко из спутанных сетей удивительно медленно. Он видел, что из воды лезет всё больше и больше тварей — сколько уже залезли на борт? Тридцать? Шестьдесят? Хор их голосов напомнил ему голоса играющих поодаль детей. У Акселя достало самообладания поднять длинное орудие — явно мотыгу, потому что разве не оканчивалось оно ржавым резцом, сейчас воздетым к небу, или то прицепилась ещё одна тварь? — и с размаху опустить на крошечные костяшки пальцев и коленки, цеплявшиеся за борт. Он замахнулся снова, на этот раз в сторону короба с освежёванными кроликами, откуда выскакивали всё новые эльфы. С другой стороны, ведь он никогда не любил фехтование, предпочитая ему искусство дипломатии и даже, когда требовалось, интриги, однако разве мог кто-нибудь сказать, что он хоть единожды предал доверие, завоёванное его искусством? Напротив, это его предали, но он всё ещё умеет управляться с мечом и теперь будет рубить направо и налево — разве не нужно ему защитить Беатрису от этих роящихся тварей? Но вот пожалуйста, их всё больше и больше — они всё ещё лезут из короба или с отмели? Не собираются ли они сейчас вокруг спящей в корзине Беатрисы? Последний удар мотыгой возымел некоторый результат, потому что несколько тварей свалилось обратно в воду, следующий удар отправил двух или даже трёх вверх тормашками, а та старуха ему чужая, так разве долг перед ней может быть выше долга перед собственной женой? Но странная женщина никуда не делась, хотя её было уже еле видно под копошащимися тварями, и Аксель двинулся вдоль лодки, воздев мотыгу, и снова прочертил в воздухе дугу, чтобы сбросить как можно больше эльфов, не задев странницу. Какие же они были цепкие! Они даже осмелились с ним заговорить — или это говорила из-под них сама старуха?

    — Оставь её, странник. Оставь её нам. Оставь её, странник.

    Аксель снова взмахнул мотыгой, которая чуть не увязла в воздухе, словно тот стал таким же плотным, как вода, но достигла цели, разметав несколько тварей, пока прибывали новые.

    — Оставь её нам, странник, — повторила старуха, и только теперь с внезапным страхом, показавшимся ему бездонным, Аксель осознал, что речь шла не об умирающей перед ним незнакомке, а о Беатрисе. Он обернулся к корзине жены, застрявшей в камышах, и увидел, что вода вокруг неё ожила от кишащих в ней рук, ног и плеч. Его собственная корзина почти опрокинулась под напором лезущих в неё тварей, и её удерживал только вес тех, кто уже оказался внутри. Но в его корзину они лезли только затем, чтобы добраться до соседней. Увидев, как на укрывавшей Беатрису звериной шкуре собираются твари, Аксель с криком вскарабкался на борт лодки и бросился в воду. Она оказалась глубже, чем он ожидал, выше пояса, но он задохнулся от неожиданности лишь на миг, а потом испустил воинский клич, словно пришедший к нему из далёких воспоминаний, и рванул к корзинам, подняв мотыгу высоко над головой. Одежда тянула Акселя назад, и вода была вязкой, как мёд, но когда он обрушил мотыгу на собственную корзину, пусть орудие и двигалось сквозь воздух с поразительной медлительностью, с его приземлением из корзины вывалилось куда больше тварей, чем он ожидал. Следующий взмах оказался ещё разрушительнее — должно быть, на этот раз он размахнулся лезвием наружу: разве это не ошмётки окровавленной плоти взлетели в воздух в ярком свете солнца? Но Беатриса по-прежнему была недосягаема, в блаженном неведении покачиваясь на воде, а число тварей вокруг неё всё росло, они прибывали и с суши тоже, потоком хлынув через осоку на берегу. Твари уже цеплялись за мотыгу, и он бросил её в воду, внезапно охваченный одним желанием — оказаться рядом с Беатрисой.

    Аксель продирался сквозь осоку и сломанные камыши, увязая ногами в иле, но Беатриса по-прежнему оставалась где-то далеко. Потом снова послышался голос незнакомки, и, хотя теперь, из воды, Аксель уже не мог её видеть, старуха с пугающей ясностью предстала перед его мысленным взором: как она скрючилась на дне лодки под утренним солнцем с бегающими по ней эльфами и бормочет то, что он услышал:

    — Оставь её, странник. Оставь её нам.

    — Будьте вы прокляты, — пробормотал Аксель себе под нос, пробираясь вперёд. — Я никогда, никогда её не брошу.

    — Ты же мудрый человек, странник. Тебе давно известно, что никакое снадобье её не спасёт. Каково тебе будет жить, зная, что её ожидает? Неужто тебе не терпится, чтобы настал день, когда твоя дорогая возлюбленная скорчится в агонии и ты не сможешь предложить ей ничего, кроме слов утешения? Отдай её нам, и мы облегчим её страдания, как облегчили уже многим до неё.

    — Будьте вы прокляты! Я вам её не отдам!

    — Отдай её нам, и мы избавим её от боли. Мы омоем её в речных водах, и годы спадут с неё, и она будет всё равно что в приятном сне. Зачем ты удерживаешь её? Что ты можешь ей дать, кроме смертных мук зверя на бойне?

    — Я от вас избавлюсь. Убирайтесь. Слезайте с неё.

    Сцепив руки в замок, Аксель принялся размахивать ими как дубинкой из стороны в сторону, расчищая в воде проход, и продолжал брести, пока наконец не оказался перед Беатрисой, по-прежнему безмятежно спящей в корзине. Укрывавшая её звериная шкура кишела эльфами, и он принялся сдирать их одного за другим и отшвыривать прочь.

    — Отчего ты не отдашь её нам? Прояви к ней хоть чуть-чуть милосердия.

    Аксель толкал корзину, пока перед ним не вырос берег и та не увязла в мокром иле под осокой и камышами. Он нагнулся, вынул жену из корзины и подхватил её на руки. К счастью, Беатриса пробудилась достаточно, чтобы обхватить мужа за шею, и вместе с ней он нетвёрдым шагом выбрался на берег и пошёл дальше, в поле. Аксель опустил Беатрису, только когда земля под ногами стала сухой и твёрдой, и оба сели на траву, он — переводя дух, она — постепенно просыпаясь.

    — Аксель, куда это мы приплыли?

    — Принцесса, как ты себя чувствуешь? Нужно уходить отсюда. Я понесу тебя на закорках.

    — Аксель, ты весь мокрый! Ты упал в реку?

    — Принцесса, это дурное место, и нужно поскорее отсюда уйти. Я с радостью понесу тебя на закорках, так, как уже носил когда-то в молодости, когда мы дурачились, наслаждаясь весенним теплом.

    — И нам нужно оставить реку? Ведь сэр Гавейн прав, она гораздо быстрее доставит нас туда, куда мы направляемся. Судя по местности, мы так же высоко в горах, как и раньше.

    — У нас нет выбора, принцесса. Нужно убраться подальше отсюда. Давай пристраивайся ко мне на спину, я тебя понесу. Давай, принцесса, хватайся за мои плечи.

  

 

  

 

   

 

     Глава 12

   

 

    Снизу до Эдвина донёсся голос воина, умолявший его подниматься помедленнее, но мальчик пропустил его мимо ушей. Вистан был слишком медлителен и как будто совершенно не понимал отчаянности их положения. Не успели они одолеть и половины подъёма на утёс, как он спросил у Эдвина: «Мой юный товарищ, не ястреб ли только что пролетел мимо нас?» Да какая разница, кто это был? Воин очень ослаб после лихорадки, и духом, и телом.

    Карабкаться осталось совсем немного, и Эдвин наконец окажется за кромкой утёса на твёрдой земле. Тогда он сможет побежать — как же хотелось ему побежать! — но куда? Цель их похода вдруг ускользнула из его памяти. Более того, ему нужно было сказать Вистану что-то важное — он в чём-то обманул воина, и теперь почти настала пора признаться. Когда они начали восхождение, привязав изнурённую кобылу к кусту рядом с горной тропой, он решил чистосердечно во всём признаться, когда они окажутся на вершине. Но они уже почти достигли её, а в его памяти оставались только разрозненные обрывки.

    Эдвин вскарабкался по последним камням и, собравшись с силами, перебрался через край утёса. Открывшаяся перед ним земля оказалась голой и продуваемой всеми ветрами и полого поднималась к маячившим в дымке вершинам на горизонте. Там и сям попадались заплатки вереска или горной травы, но вся растительность была не выше мужской лодыжки. Но вот что странно — чуть поодаль виднелось нечто, похожее на лес, где деревья с пышными кронами упруго противились жестокому ветру. Неужто какое-нибудь божество по собственной прихоти вырвало где-то участок леса и перенесло его на эту негостеприимную землю?

    Несмотря на одышку от подъёма, Эдвин заставил себя бегом броситься вперёд. Потому что ему совершенно точно нужно было оказаться среди тех деревьев, там бы он сразу всё вспомнил. Голос Вистана снова что-то кричал ему в спину — наверное, воин наконец-то вскарабкался наверх, — но Эдвин бежал всё быстрее, не оборачиваясь. Он подождёт с признанием до деревьев. Под их сенью память его прояснится, и разговору не будет мешать вой ветра.

    Земля понеслась ему навстречу, и у него перехватило в горле. Это случилось так неожиданно, что он не сразу пришёл в себя от потрясения, а когда попытался вскочить на ноги, что-то мягкое, но сильное удержало его на земле. Тогда он понял, что ему в поясницу упирается колено Вистана, а его руки тот связывает у него за спиной.

    — Ты спрашивал, зачем нам верёвка. Теперь сам видишь, на что она может сгодиться.

    Эдвину вспомнилась их с воином перепалка в начале тропы. Мальчику не терпелось начать восхождение, и его раздражало, как аккуратно воин складывал притороченные к седлу вещи в два мешка, которые им предстояло взять с собой.

    — Воин, нам нужно спешить! На что нам всё это?

    — Вот твой мешок, товарищ. Дракониха и так достаточно грозный враг, не хватало нам ослабнуть от голода и холода ей в помощь.

    — Но мы упустим запах! И на что нам верёвка?

    — Она может нам пригодиться, мой юный друг, и мы не найдём её на деревьях, потому что она на них не растёт.

    Теперь эта самая верёвка была обмотана вокруг талии и запястий Эдвина, и, поднявшись наконец на ноги, он обнаружил, что каждое его движение сдерживает туго натянутый поводок.

    — Воин, значит, вы больше не мой друг и учитель?

    — Помимо этого, ещё я твой защитник. Начиная с этого места тебе придётся сбавить прыть.

    К удивлению Эдвина, верёвка его не раздражала. Из-за неё его походка стала походить на поступь мула, и это напомнило ему, как совсем недавно именно это животное ему приходилось изображать, кружа вокруг телеги. Разве не превратился он в того самого мула, который упрямо бредёт вверх по склону, даже если верёвка тянет его назад?

    Эдвин тянул и тянул, иногда умудряясь пробежать несколько шагов, прежде чем верёвка резко натягивалась, заставляя его остановиться. У мальчика в ушах звучал голос — знакомый голос, — то ли напевая, то ли бубня детскую песенку, которую он выучил, когда был маленьким. Голос успокаивал и раздражал одновременно, и Эдвин обнаружил, что стоит начать вторить ему в унисон, продолжая тянуть верёвку, как его странное возбуждение немного успокаивается. И мальчик бубнил, сначала про себя, а потом вслух против ветра: «Кто опрокинул с элем кувшин? Кто отрубил дракону хвост? Кто посадил змею в ведро? Твой милый братец Энди». В песенке были ещё строчки, которые он не помнил, но, к его удивлению, от него требовалось только бубнить в унисон, и слова подбирались сами собой.

    Деревья были уже близко, и воин снова потянул его назад.

    — Сбавь шаг, мой юный товарищ. Чтобы войти в эту чудную рощу, одного мужества мало. Взгляни-ка. В том, что на такой высоте растут сосны, загадки нет, но не дубы ли с вязами к ним намешаны?

    — Воин, какая разница, какие здесь растут деревья и какие летают птицы! У нас мало времени, нам нужно спешить!

    Спутники вошли в лес, и земля у них под ногами тут же изменилась: теперь они ступали по мягкому мху, крапиве и даже папоротникам. Листва над ними была такой густой, что походила на свод, и какое-то время Эдвин с Вистаном брели в полумраке. И всё же лес оказался не таким дремучим, потому что вскоре перед ними открылась прогалина, над которой висела круглая заплатка неба. Эдвину пришло в голову, что если это и впрямь было дело рук какого-нибудь божества, то явно с намерением скрыть за деревьями то, что находится впереди, что бы это ни было. Он сердито потянул за верёвку:

    — Воин, к чему мешкать? Неужто вы боитесь?

    — Посмотри на это место, мой юный товарищ. Твой охотничий инстинкт сослужил нам хорошую службу. Перед нами драконье логово, не иначе.

    — Из нас двоих охотник — это я, и я говорю вам, что никакого дракона на той прогалине нет. Нужно поскорее её пройти, потому что идти нам ещё далеко!

    — Как твоя рана, юный товарищ? Дай мне взглянуть, не загноилась ли она.

    — Забудьте вы о моей ране! Говорю же, я потеряю запах! Воин, отпустите верёвку. Я побегу вперёд, а вы оставайтесь, если хотите.

    На этот раз Вистан отпустил его, и Эдвин рванул вперёд сквозь заросли чертополоха по кряжистым корням. Несколько раз он терял равновесие.

    потому что был связан и не мог вытянуть руку для устойчивости. Но мальчик благополучно достиг прогалины и остановился, разглядывая открывшееся ему зрелище.

    В центре находился пруд. Он был накрепко скован льдом, и человек, которому достало бы храбрости или глупости, мог бы пересечь его за двадцать шагов с небольшим. Гладкость ледяной поверхности нарушалась только у дальнего края, где сквозь неё пробивался остов засохшего дерева. Дальше по берегу, недалеко от мёртвого ствола, у самой кромки льда скрючился на четвереньках большой огр, полностью погрузивший голову в замёрзшую воду. Возможно, перед смертью тварь пила или искала что-нибудь под водой — тут-то её и настиг внезапный мороз. Издали могло показаться, что от огра осталась только обезглавленная туша, лишившаяся головы, когда он нагнулся утолить жажду.

    Лоскут неба над прудом заливал огра странным светом, и Эдвин какое-то время смотрел на чудовище, почти ожидая, что оно вот-вот вернётся к жизни, подняв жуткое, налившееся кровью лицо. Потом, вздрогнув, понял, что на дальнем правом берегу пруда скрючилась в такой же позе ещё одна тварь. И — надо же! — ещё и третья, недалеко от него, на том же берегу, почти полностью скрытая зарослями папоротника.

    Обычно огры вызывали у него только отвращение, но эти твари и зловещее уныние их поз вызвали у Эдвина приступ жалости. Что привело их к такой кончине? Он направился было к ним, но верёвка снова натянулась, и он услышал за спиной голос Вистана:

    — Ты все ещё будешь отрицать, что здесь драконье логово, товарищ?

    — Не здесь. Нам нужно идти дальше.

    — И всё же это место мне что-то нашёптывает. Даже если и это не её логово, разве не сюда она приходит пить и купаться?

    — Это место проклято, воин, и не подходит для сражения с драконихой. Здесь нас неминуемо ждёт неудача. Посмотрите на этих бедных огров. А они почти такие же огромные, как и те чудовища, которых вы убили позапрошлой ночью.

    — Мальчик мой, о чём ты толкуешь?

    — Разве вы их не видите? Посмотрите туда! И туда!

    — Мастер Эдвин, ты выдохся, как я того и боялся. Давай-ка немного отдохнём. Пусть место здесь и мрачное, оно даёт нам передышку от ветра.

    — Воин, как вы можете говорить об отдыхе? Разве не так эти бедные твари встретили свою судьбу, слишком замешкавшись в этом заколдованном месте? Внемлите их предупреждению!

    — Единственное предупреждение, которому я внемлю, говорит мне, что нужно заставить тебя отдохнуть, пока ты не надорвался.

    Эдвин почувствовал, как его тащат назад, и ударился спиной о ствол. Потом воин принялся устало ходить вокруг, наматывая верёвку вокруг его груди и плеч, чтобы мальчик едва мог пошевелиться.

    — Это доброе дерево не причинит тебе вреда, юный товарищ. — Воин ласково похлопал Эдвина по плечу. — Зачем тратить силы на то, чтобы вырвать его с корнем? Успокойся и отдохни, пока я разведаю, что здесь и как.

    Эдвин наблюдал, как Вистан пробирается к пруду через заросли крапивы. Дойдя до кромки воды, воин принялся расхаживать туда-сюда, пристально разглядывая землю и время от времени приседая, чтобы рассмотреть то, что привлекло его внимание. Потом он выпрямился и надолго застыл, словно замечтавшись, глядя на деревья на дальнем берегу пруда. Для Эдвина воин превратился в едва различимый силуэт на льду. Но почему же он ни разу не взглянул на огров?

    Вистан вдруг шевельнулся, и внезапно в его руке сверкнул меч, а рука замерла, занесённая над головой. Потом оружие вернулось в ножны, и воин, отвернувшись от воды, пошёл обратно.

    — Мы не первые, кто сегодня здесь побывал. Меньше часа назад здесь кто-то прошёл, и это была не дракониха. Мастер Эдвин, я рад видеть, что ты успокоился.

    — Воин, мне нужно кое в чём признаться. В чём-то таком, что может заставить вас зарубить меня на месте, прямо здесь, у этого дерева.

    — Говори, мальчик, не бойся.

    — Воин, вы сказали, что у меня есть дар охотника, и стоило вам об этом сказать, как я тут же почувствовал сильный зов и позволил вам поверить, что мне в ноздри попал запах Квериг. Но я всё время вас обманывал.

    Вистан подошёл ближе и остановился прямо перед мальчиком.

    — Продолжай, товарищ.

    — Не могу, воин.

    — Тебе нужно больше страшиться своего молчания, чем моего гнева. Говори.

    — Не могу, воин. Когда мы начали лезть по склону, я знал, что именно должен вам сказать. Но сейчас… Я не помню точно, что я от вас скрывал.

    — Это дыхание драконихи, только и всего. Раньше её чары на тебя не действовали, но теперь ты в их власти. Верный знак того, что мы уже близко.

    — Боюсь, что этот проклятый пруд меня околдовывает, а может, и вас тоже, ведь вы охотно теряете здесь время, но ни разу не взглянули на утонувших огров. Но я знаю, что должен в чём-то признаться, и хочу вспомнить, в чём именно.

    — Покажи мне путь к логову драконихи, и я прощу тебе любую мелкую ложь.

    — Вот, воин, в этом-то всё и дело. Мы ехали верхом на кобыле, пока у неё чуть не разорвалось сердце, потом лезли по крутому горному склону, но я веду вас вовсе не к драконихе.

    Вистан подошёл к Эдвину так близко, что мальчик почувствовал его дыхание.

    — И куда же ты, мастер Эдвин, меня ведёшь?

    — К своей матери, воин, я только что вспомнил. Моя тётка мне не мать. Мою настоящую мать забрали, и, хотя я тогда был совсем мал, я это видел. И я пообещал ей, что однажды верну её обратно. Теперь я почти вырос, и если со мной будете вы, то даже те мужчины побоятся вступить с нами в бой. Воин, я вас обманул, но поймите мои чувства, ведь мы сейчас совсем близко от неё.

    — Мать, говоришь. И она сейчас рядом?

    — Да, воин. Но не здесь. Не в этом проклятом месте.

    — Что ты помнишь о людях, которые её забрали?

    — Они были свирепы и умели убивать. Ни один мужчина в деревне не осмелился в тот день бросить им вызов.

    — Саксы или бритты?

    — Это были бритты. Их было трое, и Стеффа сказал, что они наверняка недавно были солдатами, потому что он узнал их солдатские повадки. Мне ещё и пяти лет не было, иначе я бы сразился за неё.

    — Мою мать тоже забрали, мой юный товарищ, и я хорошо понимаю, что творится у тебя в душе. Я тоже был тогда слабым ребёнком. Это было во время войны, и, по глупости своей, видя, скольких те люди жестоко убили и повесили, я возликовал, когда увидел, что они ей улыбаются, поверив, что они будут обращаться с ней по-доброму и любезно. Возможно, с тобой было так же, мастер Эдвин, когда ты был мал и не знал мужских обычаев.

    — Мою мать забрали в мирное время, поэтому ей не выпало больших бед. Она странствует из края в край, и, возможно, эта жизнь не так уж плоха. Но она жаждет вернуться ко мне, и те, с кем она странствует, правда бывают с ней жестоки. Воин, примите моё признание, но накажите потом, а сейчас помогите мне сразиться с её похитителями, ведь она ждала меня столько лет.

    Вистан посмотрел на него со странным выражением. Он будто хотел что-то сказать, но потом покачал головой и отошёл на несколько шагов от дерева, словно стыдясь чего-то. Эдвину ещё никогда не приходилось видеть воина в таком настроении, и он с удивлением за ним наблюдал.

    — Я охотно прощу тебе твой обман, мастер Эдвин, — наконец сказал Вистан, снова поворачиваясь к нему лицом. — И любую другую мелкую ложь. Скоро я отвяжу тебя от дерева, и мы отправимся навстречу тому врагу, к какому ты нас приведёшь. Но взамен я попрошу тебя кое-что мне пообещать.

    — Говорите.

    — Если мне суждено будет пасть, а ты выживешь, обещай мне вот что. Что ты будешь нести в своей душе ненависть к бриттам.

    — Воин, о чём вы? Каким бриттам?

    — Всем бриттам, мой юный товарищ. Даже тем, кто относится к тебе по-доброму.

    — Не понимаю. Мне нужно ненавидеть бритта, который разделит со мной свой хлеб? Или спасёт меня от врага, как недавно сделал добрый сэр Гавейн?

    — Некоторые бритты вызывают в нас уважение и даже любовь, мне ли этого не знать. Но над нами довлеет то, что поважнее взаимных чувств. Это бритты под началом Артура вырезали наш народ. Это бритты забрали наших матерей. Наш долг — ненавидеть каждого мужчину, женщину и ребёнка, в жилах которых течёт их кровь. Поэтому обещай. Если мне суждено пасть прежде, чем я успею передать тебе своё мастерство, обещай, что будешь лелеять в душе эту ненависть. И, если когда-нибудь она померкнет или начнёт угасать, окружи её заботой, пока пламя не разгорится вновь. Ты обещаешь мне это, мастер Эдвин?

    — Хорошо, воин, обещаю. Но теперь я слышу зов матери, и мы явно слишком задержались в этом мрачном месте.

    — Тогда пойдём к ней. Но будь готов к тому, что мы придём слишком поздно, чтобы её спасти.

    — Воин, о чём вы? Как такое возможно, ведь я до сих пор слышу её зов.

    — Тогда поспешим на него. Только запомни одну вещь, мой юный друг. Может быть поздно спасать, но мстить никогда не поздно. Дай мне ещё раз услышать твоё обещание. Пообещай, что будешь ненавидеть бриттов до того самого дня, когда падёшь от ран или под тяжестью лет.

    — Я охотно его повторяю. Но отвяжите меня от этого дерева, потому что теперь я твёрдо знаю, в какую сторону нам идти.

  

 

  

 

   

 

     Глава 13

   

 

    Коза в горах чувствовала себя как дома. Она довольно жевала колючую траву и вереск, не обращая внимания ни на ветер, ни на то, что левая половина её туловища вместе с ногами располагалась намного ниже правой. Животное свирепо дёргалось в стороны — как Аксель уже выяснил во время восхождения, — и привязать её понадёжнее на то время, пока супруги отдыхали, было непросто. Но он заметил выступающий из земли засохший корень и тщательно намотал верёвку на него.

    С того места, где они теперь сидели, коза была как на ладони. Две большие скалы, прислонившиеся одна к другой, точно пожилые супруги, были видны ещё снизу, хотя Аксель начал присматривать укрытие от ветра задолго до того, как они добрались до этих скал. Однако горный склон был совершенно гол, и супруги были вынуждены продолжать путь по узкой тропе, при этом ярость, с которой коза рвалась с привязи, была сравнима с яростью порывов ветра. Добравшись наконец до скал-близнецов, Аксель с Беатрисой подумали, что это убежище создал для них сам Господь, потому что сколько бы ни свистели вокруг бешеные порывы ветра, до них долетало лишь лёгкое дуновение. Но они всё равно сели поближе друг к другу, словно подражая нависшим над ними камням.

    — Аксель, вид внизу всё тот же. Неужели река совсем никуда нас не вынесла?

    — Нас остановили прежде, чем мы успели далеко уплыть, принцесса.

    — И мы снова лезем в гору.

    — Верно, принцесса. Боюсь, девочка скрыла от нас истинную сложность своего поручения.

    — Что верно, то верно, она говорила о нём, как о лёгкой прогулке. Но кто станет её винить? Она ещё ребёнок, а забот у неё больше, чем полагается по возрасту. Аксель, взгляни туда. Там, внизу, в долине, ты их видишь?

    Приставив ладонь ко лбу, Аксель попытался рассмотреть, на что указывала жена, но в конце концов покачал головой.

    — Глаза у меня не такие зоркие, как у тебя, принцесса. Я вижу долину за долиной там, где горы сходят на нет, но ничего примечательного.

    — Вон там, Аксель, следи за моим пальцем. Это солдаты идут друг за другом?

    — Да, теперь вижу. Но они точно не движутся.

    — Движутся, Аксель, и похоже, что это солдаты, потому что они растянулись в длинную цепь.

    — Для моих бедных глаз, принцесса, они стоят на месте. И даже если это солдаты, они слишком далеко, чтобы нас побеспокоить. Меня больше тревожат грозовые тучи с востока, потому что они принесут беду прежде любых солдат, особенно если те так от нас далеко.

    — Твоя правда, муж, и мне хотелось бы знать, как далеко нам ещё идти. Девочка поступила нечестно, убедив нас, что путь будет лёгким. Но можем ли мы её винить? Родители её сгинули, и ей нужно беспокоиться о младших братьях. Она наверняка была в отчаянии, убеждая нас выполнить свою просьбу.

    — Солнце выглянуло из-за туч, принцесса, и теперь я вижу их лучше. Это не солдаты и вообще не люди, а вереница птиц.

    — Аксель, какие глупости. Если это птицы, как мы вообще смогли их отсюда разглядеть?

    — Они ближе, чем тебе кажется, принцесса. Чёрные птицы расселись в ряд, как часто бывает в горах.

    — Тогда почему, пока мы на них смотрим, ни одна не взлетела в воздух?

    — Может, ещё взлетит, принцесса. И я, разумеется, не виню девчушку, потому что разве не оказалась она в чёрной нужде? И что сталось бы с нами без её помощи, ведь когда она нам повстречалась, мы насквозь промокли и дрожали от холода? Кроме того, принцесса, мне помнится, что не только девочка хотела, чтобы мы отвели козу к каирну великана. Тебе ведь тоже не терпелось это сделать, с тех пор и часа не прошло, верно?

    — Мне до сих пор не терпится, Аксель. Разве это не прекрасно — убить Квериг и развеять хмарь? Вот только когда я смотрю, как коза жуёт землю, мне с трудом верится, что это глупое создание может справиться с огромной драконихой.

    Утром, когда они набрели на маленькую каменную хижину, коза ела с таким же аппетитом. Хижину, спрятавшуюся в тени возвышавшегося над местностью утёса, было легко не заметить, и даже когда Беатриса указала на неё, Аксель по ошибке принял её за вход в жилище, подобное их собственному, вырытое глубоко в склоне горы. Только подойдя поближе, он понял, что это был настоящий дом со стенами и крышей из осколков тёмно-серого камня. Вдоль отвесного склона с большой высоты падала тонкая струйка воды, собираясь неподалёку от хижины в маленький пруд и с журчанием вытекая из него вниз, туда, где земля резко шла под уклон, пропадая из виду. Немного не доходя до хижины, был устроен маленький, обнесённый забором выгон, залитый ярким утренним солнцем, единственным обитателем которого была коза. Животное было привычно занято едой, но перестало жевать, изумлённо уставившись на Акселя с Беатрисой.

    Дети, однако, по-прежнему не замечали их присутствия. Девочка и два её младших брата стояли на краю рва, спиной к путникам, сосредоточенно глядя себе под ноги. Один из мальчиков присел на корточки и швырнул что-то вниз, и она тут же схватила его за руку и оттащила обратно.

    — Аксель, что это они там затеяли? — спросила Беатриса. — Проказничают, не иначе, а младшие ещё настолько малы, что могут ненароком сорваться вниз.

    Когда они прошли мимо козы, а дети их всё ещё не замечали, Аксель окликнул их как можно мягче: «Да пребудет с вами Господь!» — И все трое в тревоге обернулись.

    Виноватые физиономии детей подтверждали предположение Беатрисы, что они замыслили какую-то шалость, но девочка — она была на голову выше мальчиков — быстро пришла в себя и улыбнулась.

    — Старцы! Добро пожаловать! Только вчера вечером мы молились Господу, чтобы он вас послал, и вот вы пришли. Здравствуйте, здравствуйте!

    Всплеснув руками, она направилась к ним по топкой, поросшей травой земле, и братья тут же последовали за ней.

    — Ты ошиблась, дитя, — сказал Аксель. — Мы всего лишь заблудшие путники, замёрзшие и уставшие, наша одежда промокла в реке, где на нас напали дикие эльфы. Не позовёшь ли ты мать или отца, чтобы они позволили нам войти и обсохнуть у очага?

    — Мы не ошиблись, сэр! Вчера вечером мы молились Господу Иисусу, и вот вы пришли! Пожалуйста, старцы, входите в дом, очаг ещё горит.

    — Но, дитя, где же ваши родители? — спросила Беатриса. — Как бы мы ни устали, мы не войдём без приглашения и подождём, пока хозяйка или хозяин не позовут нас войти.

    — Кроме нас троих, здесь никого нет, госпожа, поэтому считайте хозяйкой дома меня. Пожалуйста, войдите и обогрейтесь. К балке подвешен мешок, в котором есть еда, а рядом с очагом лежат дрова, чтобы подбрасывать в огонь. Входите, старцы, и отдыхайте спокойно, мы вас ещё долго не потревожим, потому что нам нужно позаботиться о козе.

    — Мы благодарны тебе за доброту, дитя. Но скажи, далеко ли отсюда до ближайшей деревни?

    По лицу девочки пробежала тень, и она переглянулась с братьями, выстроившимися рядом с ней. Потом она снова улыбнулась и ответила:

    — Мы очень высоко в горах, сэр. Отсюда до любой деревни далеко, поэтому, пожалуйста, останьтесь с нами и примите тепло нашего очага и еду, которые мы вам предлагаем. Вы, верно, очень устали, и я вижу, как вы оба дрожите от ветра. Поэтому, пожалуйста, не говорите больше, что уйдёте прочь. Входите и отдохните, старцы, ведь мы так долго вас ждали!

    — Что такого интересного в той канаве? — вдруг спросила Беатриса.

    — Ничего, госпожа! Совсем ничего! Но что же вы стоите на ветру в мокрой одежде? Примите же наше гостеприимство и отдохните у нашего огня. Видите, какой дым вьётся над крышей!

   

 

   

* * *

 

    — Смотри! — Аксель привстал с камня и указал на что-то. — Птица взлетела. Разве я не говорил, принцесса, что это птицы сидят рядком? Видишь, как она поднимается в небо?

    Беатриса, которая уже несколько секунд как поднялась на ноги, вышла за пределы их каменного убежища, и в её одежду тут же вцепился ветер.

    — И вправду птица. Но она поднялась не оттуда, где были те фигуры. Наверное, Аксель, ты так и не увидел, куда я показывала. Вон там, на дальнем гребне, чёрные силуэты почти на фоне неба.

    — Я хорошо их вижу, принцесса. Но уйди же с ветра.

    — Солдаты или нет, но они движутся. Эта птица не имеет к ним отношения.

    — Уйди с ветра, принцесса, и присядь. Нам нужно набраться как можно больше сил. Кто знает, как далеко нам ещё тащить эту козу?

    Беатриса вернулась в убежище, плотно кутаясь в одолженный детьми плащ.

    — Аксель, — сказала она, снова усаживаясь рядом с ним, — ты действительно в это веришь? Что дракониху суждено убить не великому рыцарю или воину, а пожилым супругам вроде нас, которым у себя в деревне запрещается даже жечь свечи? И чем эта норовистая коза нам поможет?

    — Кто знает, как оно там обернётся, принцесса? Возможно, это всего лишь бредни маленькой девочки и ничего больше. Но мы благодарны ей за гостеприимство, и поэтому нам не должно отказываться выполнить её просьбу. Разве кто-нибудь знает наверняка, что она не права и что Квериг нельзя убить подобным образом?

    — Аксель, скажи, если дракониха и вправду будет убита и хмарь рассеется, ты не боишься того, что может нам открыться?

    — Разве то были не твои слова, принцесса? Что наша жизнь — это сказка со счастливым концом, и не важно, какие повороты судьбы к нему привели.

    — Я говорила так раньше, Аксель. Но теперь, когда Квериг может пасть от наших собственных рук, я побаиваюсь исчезновения хмари. А ты разве нет?

    — Может, и так, принцесса. Может, я всегда этого боялся. Но больше всего я боюсь того, о чём ты недавно сказала, когда мы отдыхали у очага.

    — Что я тогда сказала, Аксель?

    — Разве ты не помнишь, принцесса?

    — У нас вышла какая-то глупая ссора? Если и так, то я совсем ничего не помню, кроме того, что у меня лопнуло терпение от холода и желания отдохнуть.

    — Если ты ничего не помнишь, принцесса, давай оставим всё как есть.

    — Но я что-то чувствую, Аксель, с тех самых пор, как мы ушли от тех детей. В пути ты словно держался от меня подальше, и не только из-за вырывающейся козы. Не поссорились ли мы накануне, а я этого не помню?

    — У меня не было намерения держаться от тебя подальше, принцесса. Прости. Если это не из-за козы, которая кидается из стороны в сторону, то я, наверное, ещё думаю о каких-то глупостях, которых мы друг другу наговорили. Доверься мне, не нужно этого вспоминать.

   

 

   

* * *

 

    Аксель снова раздул очаг на полу в центре комнаты, и остальная часть маленькой хижины погрузилась в тень. Пока Беатриса мирно спала рядом, завернувшись в ковры, он сушил свою одежду, по очереди поднося к пламени каждую вещь. И тут его жена внезапно села и огляделась по сторонам.

    — Тебе не жарко от очага, принцесса?

    Беатриса растерянно поморгала, а потом осторожно опустилась обратно на ковры. Однако глаза её остались открытыми, и Аксель уже собирался повторить свой вопрос, когда она тихо сказала:

    — Я думала про одну давнюю ночь, муж мой. Когда ты ушёл и оставил меня в одинокой постели гадать, вернёшься ли ты обратно.

    — Принцесса, хоть мы и спаслись от речных эльфов, но, боюсь, на тебе ещё остались чары, которые навевают такие сны.

    — Никакой это не сон, муж мой. Просто вернулась пара воспоминаний. Тёмная-тёмная ночь, и я одна в нашей постели, прекрасно зная, что ты ушёл к той, что моложе и красивее меня.

    — Почему ты мне не веришь, принцесса? Это проделки эльфов сеют меж нами зло.

    — Может, ты и прав, Аксель. А если это и вправду воспоминания, то они о давно минувших днях. И всё же… — Беатриса умолкла, и Аксель решил было, что она снова задремала. Но она заговорила снова: — И всё же, муж мой, от этих воспоминаний мне хочется держаться от тебя подальше. Когда мы отдохнём и снова тронемся в путь, позволь мне идти чуть впереди, а сам иди сзади. Давай пойдём дальше именно так, муж мой, потому что я больше не хочу, чтобы ты шёл со мной рядом.

    Сначала Аксель ничего не ответил. Потом положил одежду подальше от огня и повернулся, чтобы взглянуть на Беатрису. Её глаза снова были закрыты, но он был уверен, что она не спит. Когда Аксель наконец-то обрёл голос, у него получилось только прошептать:

    — Для меня это будет печальнейшей вещью на свете, принцесса. Идти отдельно от тебя, когда дорога позволяет нам идти так, как мы шли всегда.

    Беатриса никак не показала, что она это услышала, а через какое-то время её дыхание стало глубоким и ровным. Тогда Аксель надел прогретую одежду и лёг на одеяло недалеко от жены, но не прикасаясь к ней. На него навалилась неимоверная усталость, но он снова увидел эльфов, кишащих в воде перед ним, и мотыгу, которой он размахивает в воздухе, опуская в гущу мелких тварей, и вспомнил шум, словно где-то поодаль играют дети, и то, как он сражался, почти как воин, с яростью в голосе. А теперь она сказала то, что сказала. Перед внутренним взором Акселя чётко и живо возникла картина, как они с Беатрисой идут по горной дороге под бескрайними серыми небесами, она — на несколько шагов впереди, и его охватила великая тоска. Так они и шли, старые супруги, склонив головы, в пяти-шести шагах друг от друга.

    Когда Аксель проснулся, очаг едва тлел, а Беатриса уже встала и выглядывала наружу через один из маленьких проёмов в каменной кладке, служивших жилищу окнами. Он вспомнил о недавней размолвке, но Беатриса повернулась, поймав лицом треугольный солнечный зайчик, и бодрым голосом сказала:

    — Я хотела разбудить тебя пораньше, утро-то проходит. Но потом подумала, что ты так сильно промок в реке, что тебе нужно больше, чем просто чуток вздремнуть.

    Аксель всё не отвечал, и Беатриса спросила:

    — Аксель, что случилось? Почему ты так на меня смотришь?

    — Я просто смотрю на тебя с облегчением и радостью, принцесса.

    — Мне гораздо лучше, Аксель. Нужно было всего лишь отдохнуть.

    — Я вижу. Тогда давай поскорее тронемся в путь, потому что, как ты сама сказала, утро-то проходит.

    — Я всё наблюдаю за этими детьми, Аксель. Они и сейчас стоят у той же канавы, где стояли, когда мы впервые их увидели. Там есть что-то, что их притягивает, и готова биться об заклад, что они замыслили какую-то шалость, потому что они часто оглядываются, словно боятся, что кто-нибудь из взрослых их обнаружит и выбранит. Куда могли деться их родители, Аксель?

    — Это не наше дело. Кроме того, они выглядят сытыми и одетыми. Давай попрощаемся и пойдём.

    — Аксель, мы с тобой не ссорились? У меня такое чувство, что между нами что-то не так.

    — Ничего такого, чего нельзя на время отложить, принцесса. Хотя, может статься, мы ещё поговорим об этом сегодня, кто знает? Но давай тронемся в путь, пока голод и холод нас снова не одолели.

    Когда они вышли на морозное солнце, Аксель увидел пятна инея в траве, бескрайнее небо и горы насколько хватало глаз. Коза жевала у себя в загоне, у неё под ногами валялось перевёрнутое ведро, заляпанное грязью.

    Трое детей снова стояли у канавы, глядя в неё, спиной к дому, и, судя по всему, ссорились. Девочка первой заметила приближение Акселя и Беатрисы и, резко обернувшись, тут же засияла улыбкой.

    — Дорогие старцы! — Она заторопилась отойти от канавы, потащив братьев за собой. — Надеюсь, вы удобно расположились, хотя дом наш и неказист.

    — Мы расположились удобно, дитя, и мы очень вам благодарны. Теперь мы хорошо отдохнули и готовы тронуться в путь. Но что случилось с вашими родителями, почему вас оставили одних?

    Девочка переглянулась с братьями, которые встали от неё по обе стороны. Потом она сказала, немного колеблясь:

    — Мы сами справляемся, сэр, — и обняла каждого из мальчиков одной рукой.

    — А что такого интересного в той канаве? — спросила Беатриса.

    — Там всего лишь коза, госпожа. Это была наша лучшая коза, но она умерла.

    — И как же умерла ваша коза, дитя? — ласково спросил Аксель. — Вторая выглядит вполне здоровой.

    Дети снова обменялись взглядами, словно принимая общее решение.

    — Идите посмотрите, если вам так хочется, сэр, — сказала девочка и, отпустив братьев, отступила в сторону.

    Когда Аксель направился к канаве, Беатриса последовала за ним. Не успели они пройти половину пути, как Аксель остановился и прошептал:

    — Принцесса, позволь мне сначала подойти одному.

    — Аксель, я что, никогда не видела мёртвой козы?

    — Всё равно, принцесса. Подожди здесь.

    Канава была глубиной с человеческий рост. Солнце, светившее почти прямо в неё, казалось, должно было помочь Акселю рассмотреть то, что было у него перед глазами, но вместо этого создавало сбивающие с толку тени, а там, где были заледеневшие лужи — мириад сверкающих граней. Коза, судя по всему, отличалась гигантскими размерами, и теперь лежала, расчленённая на несколько частей. Тут — задняя нога, там — шея с головой — на морде застыло умиротворённое выражение. Аксель не сразу распознал мягкое, повёрнутое кверху брюхо животного, потому что его обнимала гигантская рука, высунувшаяся из чёрной грязи. Только тогда он понял, что бльшая часть того, что он поначалу принял за останки козы, принадлежит другому созданию, с козой вперемешку. Одна кочка оказалась плечом, другая — согнутым коленом. Потом он заметил шевеление и понял, что существо в канаве ещё живо.

    — Что ты там видишь, Аксель?

    — Не подходи, принцесса. Это не то зрелище, чтобы поднять тебе настроение. Тут лежит несчастный огр, умирающий медленной смертью, и, наверное, эти дети по глупости бросили ему козу, подумав, что еда поможет ему встать на ноги.

    Не успел Аксель договорить, как огромная лысая голова с широко распахнутым глазом медленно повернулась в вязкой грязи. Потом грязь жадно хлюпнула, и голова исчезла.

    — Мы не кормили огра, сэр, — раздался позади голос девочки. — Мы знаем, что огров нельзя прикармливать, а когда они приходят, нужно запираться в доме. И, когда пришёл этот, мы так и сделали, сэр, и стали смотреть из окна, как он сломал наш забор и схватил нашу лучшую козу. Потом он уселся прямо там, сэр, на том самом месте, где вы стоите, свесил ноги и стал ими болтать, как маленький, и принялся есть козу — сырой, как всегда делают огры. Мы знали, что нельзя снимать засов с двери, и солнце уже садилось, а огр продолжал есть козу, но было видно, что он слабеет. Потом он наконец встал, держа то, что осталось от козы, и упал, сначала на колени, потом на бок. А потом он свалился в канаву, и коза вместе с ним, и они лежат там вот уже два дня, но огр до сих пор не умер.

    — Пойдём отсюда, дитя. Это зрелище не для вас с братьями. Но почему же бедняге огру стало дурно? Может быть, коза болела?

    — Не болела, сэр, она была ядовитая! Мы больше недели кормили её так, как учила нас Бронвен. Шесть раз в день особыми листьями.

    — Зачем вам это понадобилось, дитя?

    — Как зачем, сэр, чтобы сделать козу ядовитой для драконихи. Бедный огр не мог этого знать, вот и отравился. Но мы не виноваты, потому что он сам полез здесь разбойничать!

    — Постой, дитя. Ты говоришь, что вы намеренно кормили козу ядом?

    — Ядом для драконихи, сэр, но Бронвен сказала, что нам от него вреда не будет. Откуда нам было знать, что яд опасен для огра? Мы не виноваты и не хотели ничего дурного!

    — Никто и не думает винить вас, дитя. Но скажи, почему вы хотели приготовить яд для Квериг, вы ведь про эту дракониху говорите?

    — Ох, сэр! Мы молились утром и вечером, а часто и днём тоже. И когда сегодня утром пришли вы, мы поняли, что вас послал Господь. Поэтому, пожалуйста, пообещайте нам помочь, потому что мы всего лишь несчастные дети, которых позабыли родители! Вы отведёте козу — единственную, которая у нас осталась — по тропе наверх, к каирну великана? Туда легко дойти, сэр, меньше, чем в полдня обернётесь, я бы пошла сама, но не могу оставить малышей одних. Мы кормили эту козу так же, как и ту, которую съел огр, и на три дня дольше, поэтому яду в ней ещё больше. Только отведите её к каирну великана и привяжите там для драконихи, сэр, туда легко дойти. Пожалуйста, старцы, пообещайте, что сделаете это, потому что мы боимся, что больше ничто не вернёт нам наших дорогих мать и отца.

    — Наконец-то ты о них вспомнила, — заметила Беатриса. — Что же нужно сделать, чтобы родители к вам вернулись?

    — Разве я не сказала только что, госпожа? Просто отведите козу к каирну великана, в то известное место, где драконихе регулярно оставляют еду. И тогда, кто знает, она может сгинуть так же, как бедный огр, а до того, как отведать угощения, он был крепок на вид! Мы всегда боялись Бронвен, потому что она искусна в ворожбе, но когда она увидела, что мы здесь одни, позабытые собственными родителями, она над нами сжалилась. Поэтому, пожалуйста, старцы, помогите нам, ведь кто знает, когда сюда ещё кто-нибудь забредёт? Мы боимся показываться солдатам или незнакомцам, но вы — те, о ком мы молили Господа Иисуса.

    — Но что такие малые дети, как вы, знаете о мире, что верите, будто отравленная коза вернёт вам родителей?

    — Так сказала Бронвен, сэр, и, хоть она и страшная старуха, она никогда не лжёт. Она сказала, что это дракониха, которая живёт там, наверху, заставила родителей нас позабыть. И, хотя мы часто вынуждаем мать сердиться на нас за наши проказы, Бронвен говорит, что в тот день, когда она о нас вспомнит, она тут же поспешит обратно и обнимет нас всех по очереди — вот так. — Девочка вдруг прижала к груди невидимого ребёнка, закрыв глаза, и стала плавно покачиваться из стороны в сторону. Потом она открыла глаза и продолжила: — Но дракониха наложила какие-то чары, чтобы заставить родителей нас забыть, поэтому они и не возвращаются. Бронвен говорит, что дракониха наложила проклятье не только на нас, но и на всех остальных, и чем быстрее она сгинет, тем лучше. Поэтому мы старались изо всех сил и кормили обеих коз в точности, как она сказала, по шести раз в день. Пожалуйста, сделайте, как мы просим, иначе мы больше никогда не увидим своих родителей. Просто привяжите козу у каирна великана, а потом идите своей дорогой.

    Беатриса хотела что-то сказать, но Аксель быстро её перебил:

    — Дитя, мне очень жаль. Мы хотели бы вам помочь, но подниматься в горы нам не под силу. Мы стары и, как видите, изнурены дальней дорогой. У нас нет другого выбора, кроме как поспешить дальше, пока с нами не приключилась ещё какая-нибудь беда.

    — Но, сэр, ведь сам Господь направил вас к нам! Туда легко дойти, тропа начинается прямо здесь, и она совсем не крутая.

    — Дорогое дитя, мы исполнены к вам сочувствия и попросим о помощи вам в ближайшей деревне. Но мы слишком слабы для того, о чём вы просите, скоро здесь пройдёт ещё кто-нибудь, и он будет рад отвести козу наверх. Нам, старикам, это не под силу, но мы будем молиться о возвращении ваших родителей и чтобы Господь всегда вас хранил.

    — Старцы, не уходите! Мы не виноваты, что огр отравился.

    Взяв жену за руку, Аксель повёл её прочь от детей. Он не оглядывался, пока они не прошли козий загон, и тогда увидел, что дети стоят на том же месте, трое в ряд, и молча смотрят на них, а над ними возвышаются утёсы. Аксель ободряюще помахал рукой, но что-то, похожее на стыд, — и, возможно, след какого-то давнего воспоминания о другом расставании, похожем на это, — заставило его ускорить шаг.

    Но не успели супруги уйти далеко — болотистая почва пошла под уклон, и перед ними открылся вид на долины, — как Беатриса потянула мужа за руку, вынуждая того замедлить шаг.

    — Муж мой, мне не хотелось перечить тебе перед детьми. Но разве мы правда не в силах сделать то, о чём они просят?

    — Им не грозит неминуемая опасность, принцесса, а у нас полно своих забот. Как твоя боль?

    — Не хуже и не лучше. Аксель, посмотри, как эти дети стоят там, где мы с ними простились, и следят, как мы исчезаем из виду. Давай по крайней мере остановимся за камнем и поговорим об этом? Давай не будем бездумно бежать прочь.

    — Не оборачивайся на детей, принцесса, чтобы не пробуждать у них надежду. Мы не повернём обратно и не станем забирать козу, а спустимся вниз, в долину, к огню и еде, которыми с нами поделятся добрые люди.

    — Но подумай, о чём они нас просят, Аксель. — Беатриса заставила мужа остановиться. — Разве когда-нибудь ещё нам представится такая возможность? Только подумай! Мы набрели на это место, так близко от логова Квериг. И эти дети предлагают нам отравленную козу, с помощью которой даже мы, старые и слабые, можем убить дракониху. Подумай, Аксель! Если Квериг издохнет, хмарь тут же рассеется. Кто посмеет сказать, что дети ошиблись и мы не посланы им Господом?

    Аксель какое-то время хранил молчание, борясь с искушением оглянуться на каменную хижину.

    — И думать нечего, что коза может причинить Квериг какой-нибудь вред, — наконец проговорил он. — Одно дело — убогий огр. Дракониха же способна разметать целую армию. И разве благоразумно паре старых дураков, вроде нас с тобой, бродить возле её логова?

 

    — Аксель, нам не придётся сражаться с ней, мы только привяжем козу и унесём ноги. Может быть, пройдёт несколько дней, прежде чем Квериг придёт на то место, и к тому времени мы будем в безопасности в деревне сына. Аксель, разве мы не хотим вернуть свои воспоминания о долгой жизни, которую прожили вместе? Или мы станем друг другу чужими, как странники, повстречавшиеся в горном приюте? Ну же, муж мой, скажи, что мы вернёмся и сделаем то, о чём нас просили дети.

   

 

   

* * *

 

    Супруги взбирались всё выше, а ветер крепчал. Скалы-близнецы служили им хорошим приютом, но не могли же они оставаться там вечно. Аксель снова спросил себя, не совершил ли он глупость, уступив просьбе детей.

    — Принцесса, — наконец сказал он. — Предположим, мы действительно это сделаем. Предположим, Господь нам поможет и мы уничтожим дракониху. Тогда я хочу, чтобы ты мне кое-что пообещала.

    Она сидела вплотную к нему, хотя её глаза продолжали смотреть вдаль на вереницу крошечных фигурок.

    — О чём же ты просишь, Аксель?

    — Очень просто, принцесса. Если Квериг действительно умрёт и хмарь рассеется… Если воспоминания вернутся и среди них окажется память об обидах, которые я когда-то тебе причинил. Или, хуже того, о дурных поступках, совершённых мною когда-то и при воспоминании о которых ты не узнала бы во мне человека, стоящего перед тобой сейчас. Пообещай мне хотя бы это. Пообещай, принцесса, что не позабудешь тех чувств ко мне, которые сейчас живут в твоём сердце. Ибо какой будет прок, если воспоминания, вырвавшиеся из хмари, вытеснят собой другие? Обещаешь, принцесса? Пообещай навсегда сохранить в своём сердце то, что ты чувствуешь ко мне в этот миг, что бы ты ни увидела, когда хмарь рассеется.

    — Обещаю, Аксель, нет ничего проще.

    — Не могу описать, принцесса, насколько твои слова меня успокоили.

    — Странное у тебя настроение, Аксель. Но кто знает, сколько ещё нам идти до каирна великана? Давай не будем терять времени, хватит рассиживать среди этих булыжников. Дети волновались, провожая нас, и они ждут нашего возвращения.