David Bowie — «The Next Day»

Альбом, которого никто не ждал. Дэвид Боуи готовил его в обстановке строжайшей секретности; и вот мы, растерянные, стоим перед свершившимся фактом. Прошло почти десять лет после обрыва Reality-тура (у артиста обнаружили тромб сердечной артерии), как Великий удалился в добровольное изгнание, принял творческую аскезу. И до последнего момента практически никто не рассчитывал на возвращение короля, тем более что в эпоху всеобщей интернетовской охлократии сама идея помазанника божьего выглядит абсурдной. Но 66-летний Боуи вернулся на Землю — зачем-то ему это было нужно.

Несмотря на прошедшее десятилетие, «The Next Day» оказался похож на предыдущую трилогию («hours…», «Heathen», «Reality»), во всяком случае, формально. Записан он практически тем же составом, что и два последних. За пультом все тот же ветеран Тони Висконти, что спродюсировал все шедевры Боуи 70-х годов, — как, впрочем, и еще с десяток великих альбомов других исполнителей.

Кто бы мог подумать, что новатор, хамелеон, провокатор окажется в преклонном возрасте столь консервативным джентльменом. Здесь нет места поиску и эксперименту, альбом весь будто соткан из кусочков великого прошлого, знакомых и любимых нами гармоний, звуков, ритмов. Мрачный гимн заглавного трека звучит как «Ziggy Stardust», «The Stars (Are Out Tonight» — как «Young Americans», «How Does The Grass Grow?» поразительно напоминает «Boys Keep Swinging». Критики соревнуются в поисках авторских цитат: вот затихающие финальные барабаны баллады «You Feel So Lonely You Could Die» — ими открывалась песня Зигги Стардаста «Five Years», вот спотыкающийся, почти джангловый ритм «If You Can See Me», единственного здесь авангардного трека — это отсыл к «Earthling», а также к «берлинскому периоду».

И недаром в клипе на первый сингл «Where Are We Now» мы видим черно-белую хронику Западного Берлина, важнейшего места силы, где творчество Боуи достигло своего пика. Помимо воспоминаний материализуются и тени кумиров Боуи — в кабаре-блюзе «Dirty Boys» (Брехт-Вайль) и леденящей финальной балладе «Heat» (Скотт Уокер). В ней Боуи поет: «Я — пророк, но я — лжец», — вот, собственно, из подобных переводных строчек Борис Гребенщиков и создавал когда-то язык русского рока.

Это безукоризненная музыка, что и говорить, но каждый думающий критик встает перед сложной дилеммой — это проявилось, кстати, и в случае предыдущих трех альбомов — ведь в них уже была очевидна нехватка энергии, жизни, но кому как не критику понимать в полной мере значение Боуи для поп-культуры ХХ века. Другого такого нет: за десять лет, с 1970 по 1980 годы он совершил больше, чем может смертный. Помимо пулеметной очереди новаторских шедевров, которые, между прочим, имели еще и колоссальный коммерческий успех, всего этого калейдоскопа стилей и образов, именно Боуи создал, по большему счету, всю музыкальную и визуальную эстетику целого следующего десятилетия, блистательных восьмидесятых, почти не принимая в них практического участия. И как ты тут можешь голос поднять, тварь дрожащая?..

Отличие этого альбома заключается в содержании. Тексты Боуи не стали менее сюрреалистичны, но никогда в них маэстро не проговаривал столь много личного о себе. «Вот и я, не вполне мертв» — начинает альбом Боуи. Все здесь буквально голосит о завораживающем призраке смерти и реальности старости. И еще, о наступившем «новом дивном мире», где неуютно не только 66-летнему артисту, но и всем нам.

«Попрощайся с жизнью без боли», — поет Боуи в «Love Is Lost» под монотонный бит и «а ля иновские» синтезаторы. Но Боуи не годится на роль великого мудрого старика вроде Боба Дилана или Леонарда Коэна. Кто угодно, только не он, — олицетворение сверхчеловеческих возможностей. Но если Мик Джаггер, друг дней былых, как рыцарь в сияющих доспехах, до последнего бьется с драконом старости, то Боуи сдался, выкинул белый флаг. Никто не может осудить его за это, но лично у меня нет душевных сил слушать этот альбом. Так же как и видеть испорченную «белым квадратом небытия» каноническую обложку великого «Heroes».

rollingstone.ru