Давид Бронштейн. Импровизатор
В современной истории шахмат, от Ботвинника до Каспарова, было всего два игрока, которые дошли до матча за корону, но так и не стали чемпионами мира, – Бронштейн и Корчной. Но если Виктор, ставший претендентом уже ближе к 50, понимал, что где-то не дотягивает до великих, то хитроумный Дэвик, сыгравший матч в 27, как раз отчетливо осознавал свою избранность. Борьба за титул ему, как Икару, опалила крылья, и он всю жизнь испытывал горечь от того, что тогда в 1951-м так и не смог сделать последнего взмаха, к короне, гораздо позже осознав громадное значение приставки «экс».
Его появление в «правильных», скучных шахматах второй половины 1940-х годов, в которых мог быть только один, утвержденный Ботвинником, способ достижения побед, был подобен лучу Солнца. Своей самобытной, яркой игрой, в которой бал правила его безудержная фантазия, сумел вернуть любителям шахмат радость творчества, веру в красоту и силу комбинации, которая, по Бронштейну, – не ботвинниковский «форсированный вариант с жертвой», но суть и содержание игры. То, ради чего люди вообще садятся за доску.
Давид родился 19 февраля 1924 в Белой Церкви, близ Киева, и с детства был любознательным ребенком. Например, когда ему, трехлетнему, на день рождения подарили деревянную лошадку, – он разобрал ее на части, чтобы понять, как она может жить без еды? Тогда же он научился и читать. Как? «Да у мельницы, на которой работал отец, целыми днями сидел милиционер и читал газеты, – вспоминал Бронштейн. – И я все время приставал к нему: “Дядь, что ты делаешь?” Когда ему это надоело это слушать, – то он научил меня читать». Так букварем маленького Дэвика стала газета «Правда».
С шахматами познакомился только в шесть, когда с родителями переехал в Киев. И снова везение: в местном дворце пионеров он мог фантазировать сколько его душе угодно – там просто не понимали московско-ленинградской премудрости и уничижительно называли ее «ладья цэ-один – ладья дэ-один». Руководил этим кружком шахматных революционеров неординарный мастер Александр Константинопольский, который приветствовал полет фантазии в партиях своих учеников, – и комбинационный дар Дэвика развивался в самой благоприятной обстановке. «В детстве я играл с упоением, причем не столько на выигрыш, сколько на комбинацию, – объяснял позже зарождение своего уникального стиля будущий гроссмейстер. – Я все время старался создавать на доске какие-то причудливые, на вид проигранные позиции, а потом вдруг одним неожиданным ходом – раз – и на доске все переворачивалось… Меня даже называли в кружке «ловушечник». Но это было гораздо глубже!»
Тяга играть творчески, красиво, станет у Бронштейна настоящей «визитной карточкой» на всю жизнь. Обладатель блестящей памяти, он будет наизусть знать партии корифеев, которые предпочитали выяснять отношения в прямой схватке. Оттого всегда, даже в годы расцвета, с огромным уважением будет относится к таким романтическим дебютам как королевский гамбит или же гамбит Эванса, в которых комбинация, по Таррашу, также естественна как и улыбка младенца! Нет, он совсем не стремился подняться до высот Морфи и Андерсена, не копировал их стиль, – их партии были лишь показателем того, что в шахматах возможности для творчества почти что безграничны.
Его «легкомысленное» отношение к шахматам легко понять: в ту пору он и не думал становиться профи. Бронштейн мечтал стать математиком, строил планы на университет. Однако в последний день 1937 года арестовали отца, и Дэвик в одночасье стал «сыном врага народа». С таким «клеймом в личном деле» о науке, о высшем образовании в СССР можно было забыть.
Так шахматы поневоле стали главным делом жизни. Тем более, что к 1938 году первокатегорник Бронштейн был уже заметной фигурой в Киеве. Много и целеустремленно занимался, но еще больше – играл. Он победил в турнире школьников, а в чемпионате Киева разделил 2-4-е места. Но главный турнир, после которого он окончательно сделал выбор в пользу шахмат – чемпионат Украины-1940. От него уже многого ждали, но не того, что 16-летний Давид выхватит «серебро» и займет место сразу же вслед за Болеславским!
За тот успех он получил звание мастера, повторив рекорд Ботвинника. Тот в 1927-м пробился в финал Союза, и занял 6-е место. В своей первый финал летом 1941 года мог бы пробиться и Бронштейн. Но… посередине полуфинала 13-го чемпионата СССР в Ростове – началась Великая Отечественная.
Бронштейн сразу же отправился на призывной пункт, но со своими «минус пять» не прошел медкомиссию, и не попал на фронт. Но… и на Восток его не отправили. «Я всю войну провел рядом с линией фронта, поэтому до сих пор чувствую ее как свою, – откровенно говорил Давид Ионович. – Может быть, я даже вырос из войны: мое поколение погибло, и я всю жизнь ощущал вокруг себя пустоту. Судьба мне оставила жизнь – и для чего? Ну неужели для того, чтобы я потом мог заявить, что лучше всех в мире играю в шахматы?»
Это внутреннее ощущение собственного предназначения и одновременно стыда за гибель своего поколения, так и останутся загадкой для многих, кто пытался обнаружить противоречия в каких-то поступках, тем более в словах Бронштейна. Он старался жить за самого себя и одновременно за них.
Но в том 20-летнем Бронштейне, который явился в солнечную Москву 1944 года для участия в том самом 13-м чемпионате СССР, была такая громадная жажда жизни, что никакое эхо войны не могло помешать ему громко заявить о своих амбициях. Он пробился в этот турнир через полуфинал в Баку, – и с открытым забралом кинулся на лучших шахматистов страны. Давид победил Ботвинника, Лилиенталя, Рагозина и Толуша, сделал ничьи со Смысловым, Болеславским, Макогоновым. «Но мне сообщили, что я провалился, – не мог удержать усмешки Бронштейн. – “Почему? – удивился я. – Я же хорошо играл, красиво!” – “Да, но... место-то 15-е! Надо очки набирать“. И в дальнейшем я стал играть на очки. Через год играл уже на них, и начал побеждать!»
Этот обязательный выбор – красота или результат? – всегда будет вставать дилеммой перед ним. Надо сказать, Бронштейн так никогда окончательно его и не сделает. Художник часто будет брать верх над прагматиком. Хотя, когда ему было очень нужно, он мог играть сухо и прагматично. Но… даже в такие моменты он всегда искал новые пути: в дебюте, эндшпиле, не говоря уже про миттельшпиль, который всегда оставался его подлинной стихией.
«Сказать по правде, никогда не представлял себе, что шахматы – это нечто особенное, фантастическое, – как-то признался Бронштейн. – Но… при этом я считал: уж коли они стали моей профессией, то мой долг – быть их артистом, всемерно развивать любимое искусство! Стараться играть красиво».
Во второй половине 1940-х ему как никому другому удавалось работать на два фронта: быть и творцом, и спортсменом. Сочетать отличные результаты с творческими достижениями. В 1946-м Бронштейн сыграл три партии, которые заложили основы популярности староиндийской зашиты… С удовольствием вытащил из «запасников» королевский гамбит, экспериментировал с другими началами. Он всегда любил и умел рисковать, но риск не был его самоцелью, просто он каждый раз стремился создать произведение искусства.
Он взял «бронзу» чемпионате СССР-1945, чуть не выиграв у Ботвинника. В 1946-м стал чемпионом Москвы, вошел в сборную на радиоматчи против США и Англии. Победил в самом первом блицтурнире на приз «Вечерней Москвы», был номинирован на участие в первом межзональном турнире-1948.
С этим турниром целая история. Состав формировался по заявкам стран, и Давид оказался чуть ли не последним, который попал в двадцатку. Когда же через полгода Бронштейн с блеском его выиграл, то в советской шахматной прессе не удержались от иронии: куда же вы, господа эксперты, смотрели – чуть будущего победителя не выкинули из цикла первенства мира. При этом никто не вспоминал, что в заявке СССР его вообще не было! Как не было в 1946-м в Гронингене, а в 1947-м – в «элитном» мемориале Чигорина.
Случайность? По словам Бронштейна, люди из окружения Ботвинника еще в 1945-м стали предметно интересоваться его персоной. А тот, как известно, очень не любил, когда кто-то становился на пути его амбициозных планов, а с молодым ярким соперником, который ничуть его не боялся, игра у Патриарха не ладилась. И если в 1947-м можно было подумать, что Давид притормозил – в чемпионате Союза он стал только 6-м, – то в двух следующих он дважды делил первое место: с Котовым (1948), а затем со Смысловым (1949).
Это не могло не насторожить Ботвинника, который только что реализовал мечту всей своей жизни, – он принес СССР звание чемпиона мира!
Интересно, что сам Давид весьма сдержанно относился к чемпионскому «дублю» в классических шахматах. То ли считал, что при желании, он мог бы повторить или даже превзойти достижения Ботвинника. То ли полностью был сосредоточен на цикле 1948/50 годов, масштабная подготовка к которому в тот момент поглотила его мысли? Так или иначе, но сам он гораздо выше в те годы ставил три свои победы в московском блице – в 1948, 1952 и 1953 годах. Кстати, Бронштейн выиграл еще и грандиозный блицтурнир в честь 70-летия Сталина в 1948-м, буквально «разорвав» всех лучших – 14,5 из 17.
И как бы ни был силен Ботвинник, разгромивший всех в матч-турнире 1948 года, любители шахмат все чаще стали говорить о Бронштейне, который в те годы шел от победы к победе. Межзональный, чемпионаты СССР, а затем и турнир претендентов в Будапеште, ставший его «звездным часом».
Нет, первая половина у него совсем не складывалась. Бронштейн проиграл Смыслову и Штальбергу, хорошие партии перемежались с посредственными. Но во втором круге все изменилось – он взял реванш у Смыслова, выиграл у Флора и Найдорфа, но за два тура до финиша все равно отставал не очко от Болеславского. В этот момент Исаак, который был близком другом Давида, а кроме того еще имел моральные обязательства перед ним по ходу турнира, сказал, что он не будет играть на выигрыш в двух оставшихся партиях. А это означало, что у Бронштейна появлялся хотя бы призрачный шанс догнать его. Для этого всего-то надо было что обыграть Штальберга и Кереса.
Бронштейн справился! Он выиграл на заказ обе партии, пока Болеславский делал короткие ничьи – оба набрали по 12 из 18. В тот момент казалось, что по аналогии с матч-турниром 1948 года, три «Б» теперь разыграют шахматную корону. Но Ботвинник и слышать не хотел ни о каком тройном матче, где ему противостояли бы пара друзей, – и он настоял на том, чтобы Давид и Исаак в 1950 году сыграли между собой дополнительный матч из 12 партий.
Несмотря на их тесное творческое сотрудничество и дружбу, борьба шла не на жизнь, а на смерть. Основного времени не хватило, потребовалось сыграть «тай-брейк», и победа в итоге осталась за Бронштейном – 7,5:6,5. «Наверное, я спас спортивную репутацию Болеславского, – говорил на склоне лет Давид. – Исаак просто не верил, что сможет выиграть у Ботвинника… Своей игрой в матч-турнире-1948 тот всех так запугал! Да он и до этого толком не мог с ним играть, – счет их результативных был 7:0 в пользу Ботвинника!»
У Бронштейна же перед чемпионом мира не было ни страха, ни пиетета, а его победа не парализовал его волю. Он понимал, что играет совсем в другие шахматы, у него всегда есть «план Б»,то, что десятью годами позже показал всему миру и Ботвиннику Таль. К тому же, не стоило забывать, что завоевав корону, чемпион мира взялся за докторскую диссертацию, – и за три года не сыграл ни в одном соревновании! Сколько бы он ни тренировался, практику этим не заменить. Но, увы, подготовка самого Бронштейна была далека от идеала. Не столько даже подготовка, сколько выбор секундантов. «Да, любой другой выбор был бы лучше, – сетовал позже Бронштейн. – Но ту мою команду на матч собирал не я, а… общество «Динамо»!»
Чем так не понравилось Давиду трио Болеславский, Константинопольский и Фурман? А дело в том, что они просто верили в то, что он может победить! «Меня все так запугали, что если позиция окажется простой, то я непременно проиграю «их Ботвиннику», – и мне просто не давали играть в свои шахматы. В матче мне все время приходилось придумать что-то эдакое…»
Так, по настоянию секундантов Бронштейн весь матч играл французскую и голландскую защиты – дебюты, в которых Ботвинник разбирался лучше всех в мире, что отчасти нивелировало его растренированность. Но как только в конце поединка Бронштейн начал применять свои варианты, которыми бил в те годы всех подряд, – оказался на расстоянии вытянутой руки от победы… «Чтобы понять, кто из нас лучше играл, достаточно вспомнить, что четыре из своих пяти побед я взял непосредственно за доской, – восклицал Давид. – А Ботвинник получил четыре очка при доигрывании. Почему? Качество анализа отложенных позиций у нашей команды было ниже всякой критики. Я умолял секундантов: “Слушайте, я 40 ходов держался против вашего непобедимого Ботвинника, а теперь – ваш черед! Неужели так трудно довести позицию до ясного конца?!” Ошибки были почти в каждом нашем анализе…»
И если бы только это… Самое ужасное было в том, что Бронштейн, по его словам, после каждой победы был вынужден доказывать секундантам, что он выиграл не случайно! «Это продолжалось на протяжении всего матча, – пока они вконец меня не измотали, – в отчаянье восклицал Давид. – Да это легко проследить по изменению счета в матче – после каждого моего выигрыша я почти обязательно проигрывал в следующей партии. Так было четыре раза: после 5-й, 11-й, 17-й и 22-й партий…» Увы, ни подтвердить, ни опровергнуть слова Бронштейна о том, что происходило в его «штабе», нельзя.
Но если разбирать тот матч-1951 партию за партией, в нем действительно происходила какая-то чертовщина. Взять 6-ю партию, в которой Бронштейн уже в мертво-ничейной позиции вдруг задумался на 40 минут, сделал ход, и после ответа Ботвинника тут же сдался. Или 9-ю, где проведя некорректную комбинацию, остался без целой ладьи, но так сильно «раскачал лодку», что чемпион едва не проиграл! Или 12-ю, в которой Давид перепутал дебютный анализ. Тем более – 19-ю, где претендент вчистую переиграл соперника, но не добил, а его секунданты в отложенной зевнули целую фигуру.
Тем не менее, после двух ярких, чисто «бронштейновских» побед в 21-й и 22-й партий он вышел вперед – 11,5:10,5. Чтобы стать чемпионом мира, ему надо было набрать одно очко в двух партиях. Учитывая усталость Михаила Моисеевича и что Давид набрал ход, задача казалась почти невыполнимой. Но Патриарх справился. В своем дневнике, который он вел по ходу матча, в канун 22-й партии он написал: «Вперед! Хладнокровие и напор, “Отечество в опасности!“» Но ту партию он как раз проиграл. А вот 23-ю, истинную партию жизни, – выиграл. Как и четыре предыдущих, при доигрывании.
Анализ команды Бронштейна снова был «с дырой». Сил на то, чтобы дать последний бой – в решающей 24-й партии у Давида не осталось. Ботвинник свел титанический поединок вничью – 12:12, и… сохранил титул.
А что Бронштейн? В первый момент, могло показаться, он не так сожалел, что не сделал того, на что был способен… Это было как и с его победами на чемпионатах СССР. После череды побед, которые он одержал в предыдущие годы, эта нелепая ничья с Ботвинником могла показаться только преамбулой к к чему-то новому. Казалось, что впереди будут все новые победы, и ничего еще не потеряно. Но такого в шахматах, к сожалению, не бывает.
Если в 1950-м обстоятельства и Болеславский благоволили к Бронштейну, – отныне раз за разом в решающие мгновенья борьбы Фортуна будет всякий раз отворачиваться от него. Его сила и напор еще никуда не делись, но того порыва, с которым никто не мог справиться, мало что осталось.
Что случилось бы, стань Давид чемпионом, можно только догадываться. С бескорыстием и открытостью Бронштейна структура мировых шахмат могла бы стать совершенно иной. В тот момент вся она была выстроена по образу и подобию Ботвинника. Да и творчество в игре, которое он ставил выше всех спортивных достижений, как после победы Таля в 1960-м, могло преобразить шахматы, сделать их куда более смотрибельными и интересными.
Матч оставил глубокий след в жизни каждого из них. Ботвинник теперь до конца жизни считал Бронштейна своим личным «врагом», напоминая об этом при каждом удобном и неудобном случае, и сделал все, что свести встречи с ним, как за доской, так и в жизни, к минимуму. А для Бронштейна упущенный шанс стал настоящим пунктиком, – с кем бы, о чем бы он позже ни говорил, – речь так или иначе сводилась к матчу 1951 года, к его верным и ошибочным решениям, которые могли изменить ход всей шахматной истории.
Результаты Бронштейна стали медленно, но верно стали снижаться. Уже в чемпионате СССР 1951 года после семи подряд первых призов Давид занял только 6-8-е место, на 2,5 очка отстав от победителя Кереса. Еще хуже было в 1952-м – 7-9-е место, на 3 очка меньше, чем у Ботвинника с Таймановым. И даже в составе сборной, которая стала победителем шахматной олимпиады в Хельсинки, недавний претендент на корону играл лишь на 3-й доске, позади Кереса и Смыслова, а ведь в той команде не было Ботвинника.
На турнир претендентов в Цюрих-1953 Бронштейн ехал все еще с большими ожиданиями, но выдержать прямой конкуренции со Смысловым, которому, к тому же, активно помогали из Москвы, не сумел. После двухмесячной борьбы они с Кересом и Решевским отстали от будущего чемпиона мира на два очка. Одной из главных проблем, не давшей Давиду сыграть намного лучше, была в том, что он оказался единственным из девяти (!) советских участников, кто отправился на турнир из 28 туров не имея своего секунданта.
И это была не случайность. Он и раньше не чувствуя благоволения к себе со стороны шахматного начальства, но теперь из Давида чуть не в открытую стали лепить образ чудаковатого, углубленного в себя шахматиста, с которым приходится считаться, но только до первой серьезной неудачи.
Бронштейн не дружил с начальством и не заводил «полезных знакомств». Всю свою жизнь он общался только с теми, к кому лежала его душа. Обожал обыкновенных любителей шахмат, – и те, чувствуя его искренность, отвечали ему взаимностью. Водил знакомства с спортсменами, с теми же динамовцами, с богемой, был своим в писательской и интеллигентской тусовке, где ценили его начитанность, тонкий ум. Его ближайшим другом, сделавшим все, чтобы перетащить его в Москву, сделать чемпионом, был Вайнштейн.
Истинный фанат шахмат, председатель всесоюзной секции времен войны, полковник, начальник планового отдела КГБ, по словам людей, знавших его, при другой власти, в другой стране, ставший, наверное, министром. Именно Борис Самойлович сразу после турнира в Цюрихе-1953 убедил Бронштейна, что тот, не сумевший реализоваться в нем как игрок, может сделать это как комментатор и литератор! Давид взялся за огромный труд: проанализировать все 210 партий того турнира. Ну а Вайнштейн писал преамбулы к партиям и сделал литературную обработку всех шахматных комментариев.
Получилась книга-шедевр, сразу ставшая настоящим памятником шахмат. У них получился не столько сборник партий турнира, сколько учебник игры, по которому можно было учиться стратегии игры, в котором на практических примерах раскрывались буквально все секреты шахмат. С момента выхода книги «Международный турнир гроссмейстеров» прошло почти уже 70 лет, а ее ценность, несмотря на то, что шахматы тысячу раз переменились, ничуть не упала, и она входит в топ любимых книг почти для каждого.
Столь шумный успех книги ошеломил скромного Давида, – и с тех пор он стал чаще и чаще говорить с любителями не только привычным гроссмейстеру языком шахматных ходов, но в многочисленных комментариях и статьях. Его самого настолько захватил дух популяризаторства, что он начал получать от этого не меньшее, если не большее удовольствие удовольствия, чем от игры. Давид работал в пресс-центрах чуть ли не всех матчей на первенство мира и крупнейших турниров, на которые попадал. Он писал, комментировал, щедро делился со окружающими удивительными идеями. Комментарии как своих, так и чужих партий помимо глубокого шахматного содержания полны юмора, иронии и проникнуты искренней любовью к игре. Давид всегда объективен и крайне беспощаден, прежде всего, к самому себе. Из них при желании можно составить сразу несколько учебников игры не хуже «Цюриха».
Впрочем, Бронштейн не собирался превращаться в шахматный реликт – он по-прежнему хотел играть. Но турниров у него было катастрофически мало… Так, в 1954-м помимо пары командных турниров он сыграл лишь на олимпиаде в Амстердаме (3-й после Ботвинника и Смыслова) и турнирчике в Белграде. В 1955-м – лишь в межзональном в Гётеборге, где одержал блестящую победу с отрывом в 1,5 очка. Только в 1956 году у него было три старта.
Прежде всего, турнир претендентов. После Гётеборга он был полон надежд: «Есть еще порох в пороховницах!» – писали газеты. Но… в Амстердаме у него не сложилось. Во 2-м круге проиграв личные встречи главным конкурентам – Смыслову и Кересу, Бронштейн завершил в дележе 3-7-го мест.
Трудно в это поверить, но для 32-летнего Бронштейна участие в борьбе за шахматную корону на этом закончилось – больше в претенденты он не попал на разу. Так, в 1959-м в межзональном в Портороже он трагически проиграл в последнем туре филиппинскому мастеру, замкнувшему таблицу. В 1962-м не попал в межзональный, а двумя годами позже оказался жертвой «советской квоты», когда он, занявший 6-е место, и Штейн, закончивший 5-м, оказались за бортом цикла ФИДЕ из-за правила, введенного Ботвинником.
Бронштейн еще не раз блистал в сильных турнирах. Только в чемпионатах СССР он еще трижды оказывался в тройке, впрочем, без больших шансов на «золото». Стал третьим в Риге-1959 с удивительной разборкой между Талем и Спасским, и в Баку-1961. Вторым – в Киеве-1964/65, где кометой мимо всех пронесся Корчной. А свой последний турнир на первенство Союза сыграл в Ереване-1975, разменяв полтинник, и порадовался за Петросяна.
В те годы Бронштейн много размышлял о будущем шахмат. В 1977 году он выпустил вместе с публицистом Смоляном удивительную, актуальную даже в наши дни книгу «Прекрасный и яростный мир», где в живой и яркой форме он предсказал, всё, что ждет мир четверть века спустя. Давид много говорил о кризисе жанра, о поисках зрителя и тех способах, которые могут вернуть его обратно в залы. Ему в страшном сне не могло присниться, что организаторы сами изгонят публику, и оставят игроков наедине друг с другом!
Не менее глобальные проблемы поднимал он в «Шахматном самоучителе», до сих пор недооцененной книге, многие идеи которой слишком уж опередили время. У нее было второе издание, в котором Бронштейн изложил свой взгляд на сущность борьбы, противостояние личностей, моральный выбор, который приходится делать игрокам. Давид спорил, вызывал читателя на полемику – и искал ответы на вопросы, которые беспокоили его всю жизнь.
Тогда же он, первым из всех больших игроков, – наперекор Ботвиннику, тот не признавал ничего кроме 5-часового контроля с откладыванием партий, – заговорил об ускорении игры, введении новых форматов и соревнований. В нем, в отличие от спортсменов, говорил художник, творец, который прежде всего думал о тех, для кого все это делается – о зрителях. И он, блестящий блицор, изо всех сил продвигал молниеносную игру, в которой превалируют эмоции, того, что нет в медленной игре. «Я всегда воспринимал шахматы как обмен взаимными задачами, почти как в школе, где приятели дают друг другу математические задачи, и смотрят, – кто из них решит первым!» – объяснял свою позицию Давид. И ратовал за блиц и за быстрые шахматы.
Намного раньше Фишера, в 1960-е годы, он предложил идею электронных часов и, соответственно, – контролей с добавлением пары секунд на каждом ходу. Но в отличие от американца, по его идее эти секунды не должны были накапливаться! Когда везде и всюду стали играть с «контролем Фишера», то Бронштейн задавал недоуменный вопрос: «Вот, вы сделали три тупых шаха, и получили себе дополнительное время. Но за что?! При моем контроле вы не никогда получаете время просто так, но зато не уроните флаг!»
Почти та же история с «шахматами Фишера». По сути, они тоже изобретены не им, а Бронштейном. И вновь у Давида Ионовича было много интересней. Если в Random960 игрок сам не выбирает позицию, а получает ее случайным образом, то в «шахматах Бронштейна» вы сами определяете расположение своих фигур, выставляя их по очереди на 1-й линии. И сразу же два варианта: делать это в открытую или скрывать от соперника до 1-го хода!
Он предложил и не раз проводил взаимные сеансы одновременной игры – на 6 или 8 досках. С удовольствием играл со смешанными форматами, обожал и считал единственно верной теннисную нокаут-систему. А в последние годы увлекся игрой против компьютера, причем так глубоко проник в «сознание» машины, что по привычке создавал настолько сложные, путаные позиции, что машины начинали искрить, и ошибались почти на ровном месте.
Невозможно перечислить все то новое, что предлагал этот бескорыстный выдумщик. А главной идеей был «театр шахмат», в который люди приходили как на представление, где во главе угла был бы не результат, а красота игры. Бронштейна никогда особо не интересовал «счет на табло», ведь в людской памяти остаются только по-настоящему яркие воспоминания.
Бронштейн изобретательно коллекционировал их в своей цепкой памяти. Особенно на склоне, когда в 1990-е годы, пройдя через ряд тяжелых операций, едва живой, сразу после распада СССР, устремился в многолетнее «мировое турне», переезжал с турнира на турнир, из страны в страну, живя без окрика и полной грудью вдыхая воздух свободы. Он тогда снова громко заставил о себе говорить, когда почти в 70 лет, сыграл ряд блестящих партий. А когда приближался к 80, написал еще несколько удивительных книг. Невозможно переоценить огромный вклад, который сделал Бронштейн в шахматы. Он сумел тронуть самое нутро, душу игры, каждый раз заставляя зрителей буквально впиваться глазами в доску, – и не отпускать их до конца. Только по-настоящему цельные натуры, способны при таком таланте и даре убеждения уметь любить искусство в себе, а не себя в искусстве. «За что я люблю шахматы? Пожалуй, что больше всего мне нравится в них оценка позиции, возможность рискнуть – и вдруг… увидеть, скрытое за дымкой горизонта, – делился, сделанным им открытием, Давид. – Шахматы казались мне маленькой частицей научного поиска – игрой, которая помогает понять, как работает память человека, его мозг. Ведь всю жизнь мне хотелось лишь одного – понять психологию соперника, разгадать его мысли!»
