«Ливерпуль» в Кубке Англии: «гончарный круг»
Победы бывают разные. Бывают сводящие с ума и доводящие до экстаза, заставляющие не спать ночами и кричать от счастья, когда выброс адреналина, кажется, может накрыть даже рядом сидящих. Бывают победы вымученные, с едва запиханными в ворота противника голами- «нелепушками», когда сам себя утешаешь «главное, что победили». А бывают победы качественные, добротные, как дубовый стол, рабочие и … немного будничные.
Казалось бы, четвертьфинал Кубка Англии, противник из АПЛ, да еще упертый, как сто китайцев, и опасный на стандартах. Но победа над таким «трудягой» стала именно добротной и закономерной, не благодаря, а вопреки.
Вопреки, видимо, судьям, решившим, что гол «Ливерпуля» в середине первого тайма мог убить интригу в столь важном поединке. Луис Суарес шарахнул из-за пределов штрафной, не щадя сетку ворот противника, и подтолкнул Короля рвануть к трибунам, словно желая вознестись от радости по ним на Седьмое Небо. И глядя на сияющее лицо Суареса, чем-то так напоминающего героя любимого фильма про Буратино, «Скучно», - подумал недружелюбный судья с дружелюбной фамилией Френд. «Скучно!» - эхом откликнулся лайнсман. И вот уже у ворот Рейны назначается целая гирлянда угловых, включая «угловой-которого-не-было». Загадкой останется для многих болельщиков, призрак какого игрока «красных» померещился в тот момент бригаде арбитров, но факт остается фактом: третий подряд угловой был настолько левым, что уже правым.
И как итог: Кэрролл, ошарашенный таким подходом судей, теряет в штрафной «человека-робота» Питера Крауча, который возвращает интригу в матч с только одним фаворитом. Однако до 20 минуты примерно (до всей этой сериальной эпопеи с голами и угловыми) этот самый фаворит как-то не очень упорствовал, как кот, давший полупридушенной мышке время поверить в возможность эскейпа: атака особо не прессинговала (если не считать скитающегося по половине «Стоука» Кэрролла), полузащита предоставила центр «гончарам» «на порезвиться». И только оборона «плечом к плечу врастала в землю тут».
Кстати, об обороне. Всегда есть игроки, которые запоминаются особо. Это не всегда голеодоры или авторы голевых передач, иногда это те, на чьем фронте работ развернулись наиболее интересные баталии.
Лично мне было крайне интересно наблюдать за противостоянием Мартина Келли и Мэттью Этерингтона. То, что противоборство обещает быть жарким, намекнул уже самый первый выпад на пятой минуте, когда Келли, не мудрствуя лукаво, срубил Мэттью у правой бровки. Вместо мяча Мартин достал, и надо сказать жестко достал, правое колено оппонента. Справедливости ради, надо отметить, что Этерингтон в долгу не остался и на часовой отметке впечатал Келли в щит в районе углового флажка. В какой-то момент я начала опасаться, выживут ли эти двое после столь насыщенного поединка. Но, полагаю, персональный «спарринг» им совсем не мешал, потому что Келли успевал даже навешивать на Кэрролла в штрафную, правда, не всегда точно. Юный дуэлянт в красном имел возможность даже отметиться на табло, чему бы я, наверное, не удивилась, когда Соренсен, вбрасывая мяч, отдал его точнехонько в ноги Мартину, однако последний был неточен. Ближе к концу матча, когда присевший было в оборону «Стоук», вдруг спохватился и пошел на абордаж, Келли активизировался там, где ему и положено было активизироваться с самого начала — в обороне, и начал стелиться в подкатах. Апофеозом всей этой феерии на правом фланге «Ливерпуля» стало падение Мартина Келли в штрафной и, похоже, не очень приятная травма голеностопа.
Еще одним героем разворачивающегося действа, привлекшим мое внимание, был Энди Кэрролл, круживший на бреющем полете на половине противника и периодически играющий в воздухе, при этом неслабые футболисты «Стоука» отлетали от нападающего-великана и разбивались о него, как мухи о ветровое стекло. Была ли вина Энди в забитом «гончарами» голе? Полагаю, да. Но еще больше я бы винила его даже не в самом голе. А в том, что на счету «красных» в итоге было только два забитых мяча, учитывая, какой прецедент был создан. Шоттон повис на Рейне, мешая вратарю пошевелиться, что позволило Краучу (рефлекс забивания на «Энфилде» еще со времен «Ливерпуля»?) уложить мяч в ворота. Вина же Кэрролла заключалась в том, что он, будучи мощным и тяжелым, не стал пользоваться подобным приемом в чужой штрафной, не повис на Соренсене, как коала на эвкалипте, и, парализовав вратаря, не дал возможность Суаресу закатить еще мячей так семь-восемь.
Хотя, не растранжиривай Луис моменты, он бы и так сделал хет-трик или даже покер. Ведь до того, как на 87-й минуте Суарес покинул поле, у него было несколько очень хороших моментов, но мяч то не желал попадать в ворота после контакта с головой уругвайца, то просто сваливался с ноги. Правда, Луис подарил шанс забить Стиви Джи со штрафного, после страстного танго на 43-й минуте с Шоукроссом, но к разочарованию «красных» и к радости «Стоука», вместо ворот мяч отправился в кругосветное путешествие на трибуны.
И странное дело, когда я наблюдала этот не самый удачный штрафной Джеррарда, или когда улыбнулась его «семь-сорок» над распластавшимся противником, неожиданная мысль, которая возникает при взгляде на старые качественные автомобили, крутилась у меня в голове: «Раньше делали на славу». Нельзя сказать, что Стиви, как горе-руководитель пытается закрыть собой все бреши, скорее, как мудрый кукловод, «серый крадинал», выплетает вокруг себя паутину передач и превосходит остальных по всем параметрам: по точности передач, по умению подключаться, по игре в отборе, по контролю и видению игры и по уровню концентрации и отдачи. Да, капитан есть капитан. Наличие капитана (настоящего, а не временного) на поле у любой команды это всегда гарантия слаженности и отсутствия панического синдрома.
Недавно я читала, что «Ливерпуль» стал середняком, мол, сдал и сдулся. Чушь. Это не «Ливерпуль» выпал из «биг фо», это «биг фо» превратилась в «биг севен». И даже в такой не самой яркой и вполне рабочей победе у команды в красном был виден свой стиль, свое очарование, то, что по-английски называется flair, некая осанка и стать, какие безошибочно угадываются в любом джентльмене, даже если его обрядить в лохмотья. И эта статность и гордая поступь выгодно подчеркивает всегда поющий «Энфилд», абсолютно красный, с небольшими белыми «заплатками» с надписью «Get well Fabrice”. Поющий «Энфилд» похож на огромный концертный зал с такой потрясающей акустикой, что звуки YNWA доносятся до уголков и закоулков не только самого стадиона, но и души каждого, кто это видит и слышит. Ни разу за последние 50 с лишним лет, за 32 матча до этого, «Стоук» не побеждал на «Энфилде», не победил он и в этот раз. Наверное, это душа «Ливерпуля» защищает свою крепость. Может, именно этого 12-го игрока видели арбитры выносящим мяч в штрафной Рейны?
Ждём продолжения...;)
I
-- Ну что, князь, Генуя и Лукка стали не больше как поместья, поместья фамилии Буонапарте. Нет, я вам вперед говорю, если вы мне не скажете, что у нас война, если вы позволите себе защищать все гадости, все ужасы этого антихриста (право, я верю, что он антихрист), -- я вас больше не знаю, вы уже не друг мой, вы уже не мой верный раб, как вы говорите. Ну, здравствуйте, здравствуйте. Я вижу, что я вас пугаю, садитесь и рассказывайте.
Так говорила в июле 1805 года известная Анна Павловна Шерер, фрейлина и приближенная императрицы Марии Федоровны, встречая важного и чиновного князя Василия, первым приехавшего на ее вечер. Анна Павловна кашляла несколько дней, у нее был грипп, как она говорила (грипп был тогда новое слово, употреблявшееся только редкими), а потому она не дежурила и не выходила из дому. В записочках, разосланных утром с красным лакеем, было написано без различия во всех:
«Если у вас, граф (или князь), нет в виду ничего лучшего и если перспектива вечера у бедной больной не слишком вас пугает, то я буду очень рада видеть вас нынче у себя между 7 и 10 часами.
Аннa Шерер».
-- О, какое жестокое нападение! -- отвечал, нисколько не смутясь такой встречей и слабо улыбаясь, вошедший князь с светлым выражением хитрого лица, в придворном шитом мундире, чулках, башмаках и звездах.
Он говорил на том изысканном французском языке, на котором не только говорили, но и думали наши деды, и с теми тихими покровительственными интонациями, которые свойственны состарившемуся в свете и при дворе значительному человеку. Он подошел к Анне Павловне, поцеловал ее руку, подставив ей свою надушенную и сияющую белизной даже между седыми волосами лысину, и покойно уселся на диване.
-- Прежде всего скажите, как ваше здоровье, милый друг? Успокойте друга, -- сказал он, не изменяя голоса, и тоном, в котором из-за приличия и участия просвечивало равнодушие и даже насмешка.
-- Как вы хотите, чтоб я была здорова, когда нравственно страдаешь? Разве можно оставаться спокойной в наше время, когда есть у человека чувство, -- сказала Анна Павловна. -- Вы весь вечер у меня, надеюсь?
-- А праздник английского посланника? Ныне среда. Мне надо показаться там, -- сказал князь. -- Дочь заедет за мной и повезет меня.
-- Я думала, что нынешний праздник отменен. Признаюсь, все эти праздники и фейерверки становятся несносны.
-- Ежели бы знали, что вы этого хотите, праздник бы отменили, -- сказал князь, по привычке, как заведенные часы, говоря вещи, которым он и не хотел, чтобы верили.
-- Не мучьте меня. Ну, что же решили по случаю депеши Новосильцева? Вы все знаете.
-- Как вам сказать? -- сказал князь холодным, скучающим тоном. -- Что решили? Решили, что Буонапарте сжег свои корабли, и мы тоже, кажется, готовы сжечь наши.
Князь Василий, говорил ли он умные или глупые, одушевленные или равнодушные слова, говорил их таким тоном, как будто он повторял их в тысячный раз, как актер роль старой пьесы, как будто слова выходили не из его соображения и как будто говорил он их не умом, не сердцем, а по памяти, одними губами.
Анна Павловна Шерер, напротив, несмотря на свои сорок лет, была преисполнена оживления и порывов, которые она долгим опытом едва приучила себя сдерживать в рамках придворной обдуманности, приличия и сдержанности. Каждую минуту она, видимо, готова была сказать что-нибудь лишнее, но, хотя она и на волосок была от того, это лишнее не прорывалось. Она была нехороша, но, видимо, сознаваемые ею самою восторженность ее взгляда и оживление
I
-- Ну что, князь, Генуя и Лукка стали не больше как поместья, поместья фамилии Буонапарте. Нет, я вам вперед говорю, если вы мне не скажете, что у нас война, если вы позволите себе защищать все гадости, все ужасы этого антихриста (право, я верю, что он антихрист), -- я вас больше не знаю, вы уже не друг мой, вы уже не мой верный раб, как вы говорите. Ну, здравствуйте, здравствуйте. Я вижу, что я вас пугаю, садитесь и рассказывайте.
Так говорила в июле 1805 года известная Анна Павловна Шерер, фрейлина и приближенная императрицы Марии Федоровны, встречая важного и чиновного князя Василия, первым приехавшего на ее вечер. Анна Павловна кашляла несколько дней, у нее был грипп, как она говорила (грипп был тогда новое слово, употреблявшееся только редкими), а потому она не дежурила и не выходила из дому. В записочках, разосланных утром с красным лакеем, было написано без различия во всех:
«Если у вас, граф (или князь), нет в виду ничего лучшего и если перспектива вечера у бедной больной не слишком вас пугает, то я буду очень рада видеть вас нынче у себя между 7 и 10 часами.
Аннa Шерер».
-- О, какое жестокое нападение! -- отвечал, нисколько не смутясь такой встречей и слабо улыбаясь, вошедший князь с светлым выражением хитрого лица, в придворном шитом мундире, чулках, башмаках и звездах.
Он говорил на том изысканном французском языке, на котором не только говорили, но и думали наши деды, и с теми тихими покровительственными интонациями, которые свойственны состарившемуся в свете и при дворе значительному человеку. Он подошел к Анне Павловне, поцеловал ее руку, подставив ей свою надушенную и сияющую белизной даже между седыми волосами лысину, и покойно уселся на диване.
-- Прежде всего скажите, как ваше здоровье, милый друг? Успокойте друга, -- сказал он, не изменяя голоса, и тоном, в котором из-за приличия и участия просвечивало равнодушие и даже насмешка.
-- Как вы хотите, чтоб я была здорова, когда нравственно страдаешь? Разве можно оставаться спокойной в наше время, когда есть у человека чувство, -- сказала Анна Павловна. -- Вы весь вечер у меня, надеюсь?
-- А праздник английского посланника? Ныне среда. Мне надо показаться там, -- сказал князь. -- Дочь заедет за мной и повезет меня.
-- Я думала, что нынешний праздник отменен. Признаюсь, все эти праздники и фейерверки становятся несносны.
-- Ежели бы знали, что вы этого хотите, праздник бы отменили, -- сказал князь, по привычке, как заведенные часы, говоря вещи, которым он и не хотел, чтобы верили.
-- Не мучьте меня. Ну, что же решили по случаю депеши Новосильцева? Вы все знаете.
-- Как вам сказать? -- сказал князь холодным, скучающим тоном. -- Что решили? Решили, что Буонапарте сжег свои корабли, и мы тоже, кажется, готовы сжечь наши.
Князь Василий, говорил ли он умные или глупые, одушевленные или равнодушные слова, говорил их таким тоном, как будто он повторял их в тысячный раз, как актер роль старой пьесы, как будто слова выходили не из его соображения и как будто говорил он их не умом, не сердцем, а по памяти, одними губами.
Анна Павловна Шерер, напротив, несмотря на свои сорок лет, была преисполнена оживления и порывов, которые она долгим опытом едва приучила себя сдерживать в рамках придворной обдуманности, приличия и сдержанности. Каждую минуту она, видимо, готова была сказать что-нибудь лишнее, но, хотя она и на волосок была от того, это лишнее не прорывалось. Она была нехороша, но, видимо, сознаваемые ею самою восторженность ее взгляда и оживление
Анна Павловна Шерер, напротив, несмотря на свои сорок лет, была преисполнена оживления и порывов, которые она долгим опытом едва приучила себя сдерживать в рамках придворной обдуманности, приличия и сдержанности. Каждую минуту она, видимо, готова была сказать что-нибудь лишнее, но, хотя она и на волосок была от того, это лишнее не прорывалось. Она была нехороша, но, видимо, сознаваемые ею самою восторженность ее взгляда и оживление
I
-- Ну что, князь, Генуя и Лукка стали не больше как поместья, поместья фамилии Буонапарте. Нет, я вам вперед говорю, если вы мне не скажете, что у нас война, если вы позволите себе защищать все гадости, все ужасы этого антихриста (право, я верю, что он антихрист), -- я вас больше не знаю, вы уже не друг мой, вы уже не мой верный раб, как вы говорите. Ну, здравствуйте, здравствуйте. Я вижу, что я вас пугаю, садитесь и рассказывайте.
Так говорила в июле 1805 года известная Анна Павловна Шерер, фрейлина и приближенная императрицы Марии Федоровны, встречая важного и чиновного князя Василия, первым приехавшего на ее вечер. Анна Павловна кашляла несколько дней, у нее был грипп, как она говорила (грипп был тогда новое слово, употреблявшееся только редкими), а потому она не дежурила и не выходила из дому. В записочках, разосланных утром с красным лакеем, было написано без различия во всех:
«Если у вас, граф (или князь), нет в виду ничего лучшего и если перспектива вечера у бедной больной не слишком вас пугает, то я буду очень рада видеть вас нынче у себя между 7 и 10 часами.
Аннa Шерер».
-- О, какое жестокое нападение! -- отвечал, нисколько не смутясь такой встречей и слабо улыбаясь, вошедший князь с светлым выражением хитрого лица, в придворном шитом мундире, чулках, башмаках и звездах.
Он говорил на том изысканном французском языке, на котором не только говорили, но и думали наши деды, и с теми тихими покровительственными интонациями, которые свойственны состарившемуся в свете и при дворе значительному человеку. Он подошел к Анне Павловне, поцеловал ее руку, подставив ей свою надушенную и сияющую белизной даже между седыми волосами лысину, и покойно уселся на диване.
-- Прежде всего скажите, как ваше здоровье, милый друг? Успокойте друга, -- сказал он, не изменяя голоса, и тоном, в котором из-за приличия и участия просвечивало равнодушие и даже насмешка.
-- Как вы хотите, чтоб я была здорова, когда нравственно страдаешь? Разве можно оставаться спокойной в наше время, когда есть у человека чувство, -- сказала Анна Павловна. -- Вы весь вечер у меня, надеюсь?
-- А праздник английского посланника? Ныне среда. Мне надо показаться там, -- сказал князь. -- Дочь заедет за мной и повезет меня.
-- Я думала, что нынешний праздник отменен. Признаюсь, все эти праздники и фейерверки становятся несносны.
-- Ежели бы знали, что вы этого хотите, праздник бы отменили, -- сказал князь, по привычке, как заведенные часы, говоря вещи, которым он и не хотел, чтобы верили.
-- Не мучьте меня. Ну, что же решили по случаю депеши Новосильцева? Вы все знаете.
-- Как вам сказать? -- сказал князь холодным, скучающим тоном. -- Что решили? Решили, что Буонапарте сжег свои корабли, и мы тоже, кажется, готовы сжечь наши.
Князь Василий, говорил ли он умные или глупые, одушевленные или равнодушные слова, говорил их таким тоном, как будто он повторял их в тысячный раз, как актер роль старой пьесы, как будто слова выходили не из его соображения и как будто говорил он их не умом, не сердцем, а по памяти, одними губами.
Анна Павловна Шерер, напротив, несмотря на свои сорок лет, была преисполнена оживления и порывов, которые она долгим опытом едва приучила себя сдерживать в рамках придворной обдуманности, приличия и сдержанности. Каждую минуту она, видимо, готова была сказать что-нибудь лишнее, но, хотя она и на волосок была от того, это лишнее не прорывалось. Она была нехороша, но, видимо, сознаваемые ею самою восторженность ее взгляда и оживление улыбки, выражавших увлечение идеальными интересами, придавали ей то, что называлось интересностью. По словам и выражению князя Василия видно было, что в том кругу, где они оба обращались, давно установилось всеми признанное мнение об Анне Павловне как о милой и доброй энтузиастке и патриотке, которая берется немножко не за свое дело и часто вдается в крайность, но мила искренностью и пылкостью своих чувств. Быть энтузиасткой сделалось ее общественным положением, и иногда, когда ей даже того не хотелось, она, чтобы не обмануть ожиданий людей, знавших ее, делалась энтузиасткой. Сдержанная улыбка, игравшая постоянно на лице Анны Павловны, хотя и не шла к ее отжившим чертам, выражала, как у избалованных детей, постоянное сознание своего милого недостатка, от которого она не хочет, не может и не находит нужным исправляться.
Содержание депеши от Новосильцева, поехавшего в Париж для переговоров о мире, было следующее.
Приехав в Берлин, Новосильцев узнал, что Буонапарте издал декрет о присоединении Генуэзской республики к Французской империи в то самое время, как он изъявлял желание мириться с Англией при посредничестве России. Новосильцев, остановившись в Берлине и предполагая, что такое насилие Буонапарте может изменить намерение императора Александра, спрашивал разрешения его величества, ехать ли в Париж или возвратиться. Ответ Новосильцеву был уже составлен и должен быть отослан завтра. Завладение Генуей был желанный предлог для