Любите ли Вы классику, как люблю ее я?:)

Нужно отдаться музыке.

Интервью журналу "Шпигель".

Пианистка Элен Гримо рассказывает, что на особо удавшихся концертах она будто покидает свое тело и слушает свою игру со стороны. Разговор о музыке и о том, что она с нами делает.

Ее игра состоит из крайностей – она играет нежно и мощно, прохладно и страстно. В этот ноябрьский вечер в Амстердаме она не говорит ни слова, не называя даже номера на бис. Она сидит у рояля в свободном, белом брючном костюме и выглядит подтянутой и невозмутимой. Концертный зал Амстердама полон. Ей аплодируют стоя, как и во всем мире.

Наша беседа состоялась четырьмя днями раньше в Берне. Элен Гримо пила горячий шоколад с соевым молоком и переходила с английского на немецкий, а потом на французский и обратно. 45-летняя пианистка, которая родилась в Экс-ан-Прованс (Франция), в семье учителей, была очень нервным ребенком и, по ее словам, страдала обсессивно-компульсивным расстройством. Когда девочке было девять, врач порекомендовал родителям учить ее музыке. Редкие пианисты начали учиться игре на фортепиано так поздно.

- Мадам Гримо, каков смысл в музыке, зачем она нужна?

- Чтобы мы, люди, могли лучше понять самих себя. Чтобы мы увидели вещи не только такими, каковы они есть, а и такими, какими бы они могли быть. Чтобы нас захватили такие сильные чувства, которые бы нас изменили. Чтобы мы становились сердечнее, великодушнее – достаточно причин, не так ли? И чтобы все это случилось, должна возникнуть настоящая связь с музыкой.

- И когда эта связь возникает?

- Тогда мы попадаем в плен к музыке, тогда у нас уже просто нет выбора.

- Духовный опыт?

- И после этого мы уже осознаем, кем мы хотим быть. Поэтому музыка может изменить мир – постепенно, шаг за шагом. 

- Необходимо ли для такого эффекта техническое совершенство?

- Совершенство, конечно, не повредит, но временами его сложно совместить с тем качеством, которое отнюдь не менее, а возможно, даже и более важно: с готовностью рисковать. На сцене было бы куда удобнее, будь у тебя все под контролем, без риска. Мудрость художника как раз и заключается в том, чтобы создать зону комфорта за счет того самого технического совершенства, чтобы затем рискнуть и выйти за пределы этой зоны.

- Так спортсмены говорят о доведенных до автоматизма движений, необходимого для того, чтобы мозг оставался свободным для неожиданностей и стратегически важных решений.

- Азиатские борцы говорят примерно то же самое, и это же касается и музыкантов. За счет движений, доведенных до автоматизма, достигается свобода. Свобода необходима для того, чтобы выразить чувства.

- Каково соотношение наигранности и спонтанности?

- Они находятся в очень тесном и тонком взаимоотношении.Благодаря наигранности увеличивается шанс, что твое выступление будет особенно удачным. Если ты достаточно занимался, ты можешь проснуться и в четыре утра, ты можешь быть болен или опоздать, но все равно хорошо сыграть. Но нельзя быть уверенным в том, что благодаря занятиям ты сможешь выступить безошибочно. Нельзя быть слишком самоуверенным. Однако когда ты играл недостаточно, на сцене тебе приходится уделять слишком много времени непосредственно игре,  и тебе не удается достичь состояния транса.

- Был ли у Вас идеальный концерт?

- Нет. Мой перфекционизм означает, что я всегда ухожу со сцены недовольной собой, мне всегда хочется достичь большего. Идеальное выступление? Было несколько выступлений, на которых я исполняла концерт Брамса ре минор, после которых мне казалось, что мы с оркестром добились того, к чему я стремилась на протяжении многих лет. Но если бы я однажды сказала себе: «Ого, сегодня я сыграла идеально, лучше просто не бывает», - это было бы началом конца.

- Необходимо ли достичь на сцене определенного состояния души?

- Да, это состояние подобно тому, которое ты испытываешь, когда любишь. Необходимо отдаться чувству. Такое состояние нужно для того, чтобы музыкант смог стать открытым каналом между публикой и композитором.

- На чем Вы концентрируетесь во время игры?

- Я не концентрируюсь, этим я занимаюсь до выступления, примерно за час до концерта. На сцене мне хочется достичь такого состояния, которое французы называют «dedoublement».

- Расщепление сознания?

- Да, это та самая магия музыки, которую я и имею в виду: я словно покидаю свое тело и слушаю свою игру со стороны. Когда ты после выступления даже не помнишь, что с тобой происходило, - это и есть лучший концерты.

- И часто такое случается?

- В 30-50% выступлений. Иногда мне бы и хотелось воспарить, но у меня не получается.

- А почему?

- Если бы я это знала, я бы смогла этим управлять. Иногда ты, казалось бы, сделал все, что от тебя зависело: и занимался, и выспался, и еда была здоровой, но ничего не происходит, и звук не тот, а иногда  ты недоспал, опоздал, у тебя нелады в личной жизни, и, несмотря на это, с первого удара по клавишам ты чувствуешь, что-то происходит.

- Искусство.

- Да. Искусство и не просто ремесло. Я бы не стала называть это черной магией, но музыкант никогда не обладает контролем над всеми и вся.

- Что Вы делаете, когда у вас что-то не получается на концерте?

- Когда у меня не получается достичь внутреннего покоя, я, как за спасательный круг, хватаюсь за звуки. Я стараюсь ощутить каждый звук всем телом, внутренне и внешне, и тогда начинает получаться. Такова сила мысли.

- Как Вы считаете, публика может отличить удавшееся выступление от менее удачного?

- Да, во всяком случае публику не следует недооценивать. Понятно, что многим достаточно внешних эффектов, и многие музыканты настолько хороши, что им удается ослепить публику, произвести на нее впечатление. Но более важно другое: тронуть слушателей, взволновать их своей игрой.

- Вы сейчас редко выступаете с оркестром – почему?

- Мне нравится выступать с оркестром:  такое выступление создает чувство принадлежности к единому целому, потому что все помогают друг другу, сглаживая какие-то шереховатости. А выступать на сцене одному – это совершенно другое.

- Более сложно?

- Да, в этом есть что-то от религиозного опыта. Это окрыляет и одновременно это куда большая ответственность, это пугает и одновременно опьяняет. Эти два состояния зачастую совпадают и в жизни.

- Приводит ли Вас музыка в ярость?

- Нет. Но иногда полезно играть яростно. Когда ты яростно играешь сонату Листа, ты приходишь в состояние такого буйства, которое обычно неприемлемо в цивилизованном обществе.

- Музыка Вам иногда наскучивает?

- Мне наскучивают гастроли. В этом есть некая монотонность: гостиница, самолет, еще один город. Если не быть начеку, это может высосать из тебя жизненные силы. Я выступаю уже 28 лет и стараюсь сохранить свежесть и любознательность.

- Но Вы ощущаете усталость?

- Нет, с помощью нервной энергии можно продержаться довольно долго, но мне бы не хотелось однажды израсходовать все свои ресурсы.

- А раньше гастроли были для Вас более волнующими?

- Да, тогда я с восторгом садилась в самолет и хотела узнать все о своих соседях. А сейчас мне хочется оказаться подальше от всей этой шумихи, мне хочется тишины и спокойствия, поэтому я сразу надеваю наушники.

- Горовиц всегда возил за собой рояль и замороженный морской язык, иначе он отказывался играть. А в Вас есть черты примадонны?

- Конечно (смеется). Нет, я отказалась от причуд и экстравагантных ритуалов, потому что они лишают меня свободы. Но иногда на гастролях меня сопровождает мой рояль.

- Почему и куда?

- Как Вам сказать, рояль – мой лучший друг. Многие считают, что рояль – это просто инструмент. Но нет двух одинаковых роялей, каждый инструмент обладает своим характером, каждый реагирует по-своему на твой темп, твою артикуляцию, твою педаль. У каждого пианиста личные и таинственные отношения со своим инструментом.

- А у Вас?

- Мой рояль сопровождает меня в гастролях по Европе, на другое полушарие – нет. Есть концертные залы с замечательными инструментами – например, концертный зал в Амстердаме или Кельнская филармония, конечно, в Берлине, а сейчас еще и в Мюнхене. Иногда случается неожиданность: ты выходишь на сцену и влюбляешься в инструмент. А иногда – нет. Иногда мне просто не хватает моего инструмента, и тогда я прошу, чтобы мне его доставили за мой счет.

- Спустя несколько лет жизни в Швейцарии Вы со своим другом с прошлого лета снова живете в Нью-Йорке. А где стоит Ваш рояль?

- Он живет в Швейцарии.

- Вы жалуетесь на поездки, и при этом Вы ежедневного занимаетесь по нескольку часов...

- Иногда рано утром, иногда поздно вечером, иногда долго, иногда не очень – всегда по-разному.

- Мы вообще-то хотели спросить о другом: в федеральном штате Нью-Йорк Вы разводите и ухаживаете за волками. Вам сложно сохранять равновесие между жизнью и работой?

- Почему Вы так решили? Жизнь не должна отвлекать меня от того, что я хочу делать; дисциплина необходима, потому что тебе ежедневного что-то мешает. В то же время артисты не должны отдаляться от мира, они должны набираться впечатлений и делать открытия. Совмещать обе этих стороны жизни нелегко.

- Как же этого достичь?

- Нужно стараться жить здесь и сейчас. Когда ты дома моешь посуду...

- Вы концентрируетесь только на посуде? Не слишком ли большое значение Вы придаете воде?

- Как раз полезно заниматься чем-то одним, не отвлекаясь мыслями на что-то другое: полезно сохранять концентрацию.

- Волки и музыка – это две жизни или же одна связана с другой?

- Раньше я думала, что это две разных жизни. Когда я была маленькой, по пути в школу я обнимала деревья. То мне хотелось стать биологом, то пианисткой. Родители говорили мне, что я должна определиться. Я соглашалась. А потом я подумала, а почему я должна определяться, можно ведь жить двумя жизнями? И сегодня это ощущается как одна жизнь. Одна грань жизни приносит мне спокойствие и идеи, необходимые для второй. Природа по-прежнему главная муза, самый сильный источник вдохновения для художников, актеров и композиторов. Ни один человек искусства не может выжить без инстинктов.

- А что же Вас сподвигло стать пианисткой?

- Да ничего. Я просто уже стала пианисткой еще до того, как смогла принять, собственно, такое решение. Когда ты в 12 лет выходишь на сцену, это вряд ли можно назвать сознательным решением. Просто так вышло, и только потом я полюбила это заняние.

- И когда пришло это осознание: я могу?

-  Мне вспоминаются в этой связи два эпизода. Однажды, когда мне было лет десять, за мной присматривала наша соседка. Я разучивала этюды Шопена, оп. 25, и попросила соседку меня послушать. И тогда я сыграла ей все этюды, а она великодушно и внимательно меня прослушала – и это было необыкновенное ощущение. Многие годы спустя мне нужно было сдавать экзамен в консерватории. Прокофьев, цикл  «Мимолетности». Трудный экзамен, пустой зал, строгие преподаватели. И тогда впервые я ощутила это состояние парения. И в этот момент все вдруг стало легко.

- Правда, что Андрис Нельсонс, глава Бостонского симфонического оркестра – Ваш любимый дирижер?

- Мне бы, конечно, не стоило так говорить, но Андрис – это воплощенная музыка. Он такой невероятно выразительный, он захватывает своим исполнением, он неотразим. В самом деле: Андрис Нельсонс не просто дирижирует, он – сама музыка. Музыка для него словно дыхание.

- Кажется, что с некоторыми композиторами у Вас какие-то свои отношения. Что значит для Вас Бах?

- Ой, Бах – это патриарх, основноположник. Можно, конечно, сказать, что история классической музыки начинается в 16-ом веке с Джезуальдо де Веноза, но, на мой взгляд, начало положил Бах. Я чувствую его всем сердцем, я живу и дышу Бахом. Больше всего меня трогают «Страсти по Матфею»: это неиссякаемое стремление Баха показать другую реальность и чтить ее. 

- Рахманинов?

- Ах, я так его люблю. Это совсем другое отношение, чем к Баху: нежность и симпатия. Это такое чувство, словно я с ним знакома лично – с Бахом этого нет. Когда ты играешь его произведения, ты словно находишься с ним в одном помещении, ты словно чувствуешь его боль, его мечты. Он позволяет мне прикоснуться к его душе, он позволяет проникнуть в свой внутренний мир. И там столько страдания, столько темноты, и еще это огромная любовь, чувство изгнанничества, ностальгия, которая происходит от отрыва от родной земли, от осознания того, что он нигде, всю оставшуюся жизнь, не будет чувствовать себя дома, своим.

- Брамс?

- Это одна из самых больших моих любовей, самая большая. Меня привлекла к нему третья симфония, мне тогда было лет десять, может, чуть больше, и как раз мне совсем сложно стало приходиться в школе.

- Кажется, у Вас было нечто вроде компульсивно-обсцессивного расстройства.

- Да, игра на фортепиано  было своего рода терапией, отчаянной идеей моих родителей, и игра меня успокоила. Но я хотела рассказать о Брамсе: в консерватории я решила отказаться от всех программ и курсов (этюдов Шопена, фуг Баха, сонат Бетховена), чтобы полностью посвятить себя Брамсу. Музыка Брамса благородна, ей удаются тончайшие нюансы чувств, которые только можно себе представить; в то же время она необузданная, неистовая и мощная. Такого очищающего равновесия между интеллектом и душой больше не найти.

- Вы написали книгу, где красной нитью проходит тема Брамса, и исполняете два его фортепианных концерта. Второй концерт считается для женщин практически неисполнимым. Почему?

- Он очень сложен технически.

- Потому что пассажи для левой руки такие же сложные и быстрые, как и для правой – на расстоянии нескольких октав?

- И потому, что все эти длинные и размашистые пассажи и движения так сложно объединить в одно. Это требует сил и, скорее, мужской игры. Но девочки думают, что они и бейсбольный мяч не могут закинуть.

- До тех пор, пока им это не удается.

- Да. Брамса можно понять только тогда, когда ты, засучив рукава, принимаешься за овладение его произведениями.

- Мадам Гримо, благодарим Вас за беседу.

Перевод с немецкого (когда выложат интервью в онлайн версии журнала, дам ссылку, я переводила статью из бумажного номера).