Проблема Плющенко

Когда озвучили оценки Плющенко, стало страшно. Я сразу же представил, что сейчас начнется в моем отечестве. Я отработал Олимпиаду в Солт-Лейк-Сити и помню это жутковатое ощущение надвигающейся на тебя горячей волны коллективного помешательства. На всякий случай напомню тем, кто забыл – господа-вожатые нашего спорта тогда ВСЕРЬЕЗ обсуждали, чтобы всей командой сбежать с Олимпиады в связи беспрецедентной компанией травли богопомазанных русских атлетов американским империализмом. Дошло до того, что вопрос был поставлен перед Последней Инстанцией. Последняя Инстанция оказалась в своем уме – отняла у дураков спички и по возвращении домой еще и надавала поджопников кому надо.

Правда, при этом за дураками все же остались их дорогие портфели.

Все эти сутки я внимательно изучал реакции на олимпийскую развязку у мужчин и пришел к в высшей степени утешительному выводу: за эти 8 лет душевное здоровье моих соотечественников заметно укрепилось. Ведь важно совсем не то, что пишут на заборах. Заборы и существуют для того, чтобы на них писали непристойности. По-настоящему важно, чтобы непристойностей не говорили с кафедр и трибун. Я отмечу два замечательных примера срочной вакцинации общества здравым смыслом. Это статьи Василия Уткина и Михаила Семина, комментирующего олимпийские соревнования на Eurosport.

Все эти сутки я внимательно изучал реакции на олимпийскую развязку у мужчин и пришел к в высшей степени утешительному выводу: за эти 8 лет душевное здоровье моих соотечественников заметно укрепилось

Уткин разбирает ситуацию с позиций житейского здравомыслия. Семин – в терминах и категориях фигурного катания. Вывод общий – возможно обсуждать и даже осуждать принятые правила, но судили именно по этим правилам. Правила не нарушены.

Если, опять же, стараться не читать того, что написано на заборах, то дискуссия по всему миру вылилась в горячее, но в основе своей теоретическое обсуждение правил, а не обжалование приговора судей. И все же на заборах порой появляются такие забавные надписи, столь восхитительная дичь, что краем глаза все равно за нее цепляешься.

Вот, скажем, интересно было бы разобрать ту черепную коробку, в которой возникла мысль, что катание Лайсачека «женское». Эта черепная коробка должна быть причудливейшим образом устроена. Что черепная коробка имела в виду, так обзывая катание Лайсачека? Эталонно мужское. Даже где-то мужицкое. Лайсачек, я бы сказал, полюс мужественности сегодняшнего фигурного катания. А кто другой этот полюс? Ну не Плющенко же с его качанием бедрами. Качание, конечно, вполне принадлежит мужчине. Но, насколько я помню, заигрывание с публикой никогда не входило в определение мужественности. Нет правда, с каких это пор оборотностью прыжков измеряют мужественность? Тогда, как же нам бедным смотреть на соревнования женщин: чем больше оборотов, тем меньше бабы? Тогда Мао Асада, которая собирается прыгать тройной аксель, заковываем в наручники и ведем на секс-контроль.

Но давайте от неприличных надписей вернемся к обсуждению коллизии Плющенко-Лайсачек. Профессор Мишин говорит о том, что четверные прыжки – это украшение фигурного катания и двигатель его развития. Мишин так говорит не только потому, что он тренирует Плющенко, которому до сих пор лучше всех в мире удаются четверные прыжки, но и потому, что прыжки – это специализация Мишина. Это то, чему он лучше всего учит. И, возможно, лучше всех. Но это не значит, что Мишин прав. Очевидно даже, что Мишин только в малой части может быть прав. Потому что прогресс в фигурном катании не может определятся исключительно через оборотность прыжков.

«Ты, конечно, великий фигурист, Эван Лайсачек, но это не был материал для золотой олимпийской награды», – таким обращением начинает запись в своем олимпийском блоге трехкратный чемпион мира Элвис Стойко. Канадец, между прочим. Что это, кстати? Мы же читали на заборе, что канадцы с америкашками заодно. Не заодно, получается?

Понятно, почему Лайсачек так расстроил Стойко. Каждый в этой олимпийской драме переживает что-то свое личное

Понятно, почему Лайсачек так расстроил Стойко. Каждый в этой олимпийской драме переживает что-то свое личное. Стойко был одним из первых людей в фигурном катании, кто осваивал четверной прыжок. Стойко был грандиозным прыгуном. Он первым в истории сделал каскад 4-2, а потом и 4-3. Прыжки и только прыжки выносили его на вершину. Стойко переживает поражение брата по оружию. Ему неприятно наблюдать за тем, куда катится фигурное катание. Так думает Стойко. И это тоже всего лишь мнение Стойко.

Тренер Лайсачека Фрэнк Кэролл, разумеется, тоже пристрастен, но почему бы нам его не послушать, как Мишина. Кэролл ничуть не меньше Мишина как персона в фигурном катании: «Многие из выступавших ребят суперталантливы, но не многие способны держать высокий уровень на протяжении всей программы. Эван мастер именно в этом».

И это понятно. Дискуссия идет на высоком уровне и одним из ее итогов, возможно, станет увеличение стоимости четверного на полтора или два балла – этого как раз не хватило Плющенко для победы. Я не считаю возможным добавлять что-то по сути проблемы, которую обсуждают сейчас самые крупные авторитеты. Более того, мне кажется второстепенной техническая сторона поражения Плющенко. Я поглощен ее символическим аспектом. Я воспринимаю это второе место Плющенко в контексте того, что я уже 8 лет сам для себя называю ПРОБЛЕМОЙ ПЛЮЩЕНКО.

Давайте еще раз вспомним, в чем заключается уникальное, ни с одной другой олимпийской дисциплиной не сравнимое положение фигурного катания. Это спорт, который всегда и самым прямым образом взаимодействует с двумя искусствами – музыкой и хореографией. Музыка и хореография, собственно, два главных инструмента фигурного катания. Технические приемы, их расстановка выявляют отношения спортсмена с музыкой, а хореография связывает эти элементы. Хореография может быть хорошей, формальной, очень часто в фигурном катании – плохой, еще чаще – никакой, особенно в одиночном катании. Но никакая хореография – тоже хореография. Хореография всегда есть. И всегда звучит музыка. Большинство тренеров, опять же, в высшей степени формально относятся к выбору музыки. Музыка – это дело десятое, думают они. Музыка должна быть удобна для элементов, прагматично рассуждают они. Ведь судят элементы, а не музыку.

Это ошибка – и музыку судят тоже. Выбор музыки и хореографического языка – это всегда заявление. Музыка и хореография – старые искусства. Музыка вообще стара, как мир, как присутствие человека в мире, поэтому любой музыкальный звук является частью какой-то традиции. Музыка – самая великая или самая ничтожная – всегда удостоверяет систему ценностей. Даже если никто ничего не хотел этой музыкой заявлять и удостоверять.

Это я и называю ПРОБЛЕМОЙ ПЛЮЩЕНКО – ценности, которые заключены в его программах. У меня нет никаких сомнений, что Евгений Плющенко стал бы трехкратным чемпионом Олимпийских игр, если бы эти ценности были другими.

Выбор музыки и хореографического языка – это всегда заявление. Это всегда что-то означает

В Солт-Лейк-Сити он проиграл потому, что ценности были распознаваемы очень уж слабо. Мишин придумал для юного Плющенко специальный жанр – бенефис вундеркинда. Сшитый из разных музыкальных лоскутов номер. Его темой являлся сам Плющенко, юный бог фигурного катания. Плющенко по очереди показывал все свои умения, как фокусы, вне связи друг с другом. Хореографически это было похоже на кабаретный номер, то есть буквально им и было. Постановки, как и теперь, делал Давид Авдыш – бывший штатный хореограф ресторана-кабаре «Тройка» в Петербурге, где наряженные в кокошники барышни показывали пьяным финнам длинные ноги и сиськи. Еще Авдыш служил хореографом балета Киркорова и Маши Распутиной.

Эти фокусы маленького Плющенко были так изумительны, так самодостаточны, что с ними можно смело было ехать в Солт-Лейк-Сити за золотом. Но вдруг случился знаменитый камбэк Ягудина. Уже казалось бы поверженный враг вдруг воспрял и стал прыгать четверные. За два месяца до Олимпиады Плющенко проиграл Ягудину финал Гран-при. Мишин запаниковал и уничтожил произвольную программу. На ее месте появилась сшитая буквально на коленке из двух тряпок «Кармен». Она смотрелась совершенной замарашкой на фоне произвольной программы Ягудина, где он представлял ценности голливудского блокбастера – не бог весть, конечно, какие глубокие, но, по крайней мере, всему миру понятные. Это неправда, что Плющенко остался тогда с серебром, потому что упал с четверного в короткой программе. Произвольная была тоже проиграна с треском. По второй оценке.

После Олимпиады я решил поговорить с Мишиным. У нас были очень хорошие отношения. Я деликатно намекнул, что музыкальные и хореографические идеи, которые Плющенко воплощает на льду, должны быть соразмерны его гению. Ничего выдумывать не надо. Есть понятия музыкальной школы Петербурга и хореографической школы Петербурга. И это всемирные понятия. Их следует держаться. Алексей Николаевич с готовностью кивнул. Я познакомил Мишина с молодым хореографом из Мариинки. Он поехал вместе с Мишиным и Плющенко на первый сбор в Испанию. Начали пробовать «Жар-птицу» Стравинского (музыка короткой программы Лайсачека, кстати), но материал оказался почему-то упрямым, капризным. Он никак не покорялся Мишину и Плющенко, никак не желал подставлять нужные места под прыжки и элементы. В результате в новый сезон Плющенко вошел с «Бандитским Петербургом» Корнелюка. К юбилею города, так сказать. «Мне эта музыка очень нравится», – говорил Женя на пресс-конференциях. Дальнейшее хорошо известно.

Восемь лет назад, когда на месте Мариинского театра и «Жар-птицы» я обнаружил Корнелюка с «Бандитским Петербургом», я воспринял это как трагедию

Затем Плющенко познакомился с ловким и предприимчивым поп-скрипачом венгерского происхождения Эдвином Мартоном и стал заказывать ему музыку для программ. Затем Плющенко стал стремительно двигаться по направлению к российскому шоу-бизнесу, слился с ним и в конце концов буквально с ним обвенчался.

Когда на месте Мариинского театра и «Жар-птицы» я обнаружил Корнелюка с «Бандитским Петербургом», я воспринял это как трагедию. Мне до сих пор не кажутся те мои чувства ложными, преувеличенными. Я и сейчас волнуюсь, когда вспоминаю об этом. В случае с любым другим фигуристом, такого переживания не возникло бы. Не понимаю даже, с чем можно сравнить это недоразумение. Тут можно только представить фантастическое – Майю Плисецкую на сцене кабаре Авдыша или в подтанцовках у Киркорова. Речь идет о мезальянсе космической нелепости: всемирный гений проповедует ценности жалкой, немытой, немой, безмерно провинциальной русской поп-культуры.

Это сейчас Плющенко уменьшился для нас до Магистра Четверного Прыжка. Но правда состоит в том, что и пластически и музыкально Плющенко был одарен никак не меньше Ламбьеля. «Как он схватывает движения! Это поразительно», – восхищался тот хореограф из Мариинского. В русском фигурном катании не было человека талантливее Плющенко. Но есть мнение, что в мировой истории не было фигуриста такого многомерного дара.

Собственно, на Плющенко, а не на Пугачеву должна молиться русская поп-тусовка. Плющенко – это первый и последний случай, когда ценности русской попсы, ее язык, вернее, ее безъязычие, пусть и контрабандой, пусть под платьем фигуриста явились миру. Женя, разумеется, тут ни в чем не виноват. Гениальный юноша, занимающийся музыкой, может любить чипсы. Просто взрослые должны ему напомнить, что он не должен садиться с чипсами за рояль.

ПРОБЛЕМА ПЛЮЩЕНКО заключается в том, что когда Женя говорил «Мне нравится музыка из «Бандитского Петербурга», рядом с ним не нашлось взрослого, который вежливо попросил бы Женю засунуть эту музыку подальше на время занятий фигурным катанием. Плющенко для меня – это едва ли не единственный повод вспомнить с ностальгическим вздохом советскую власть. В советской власти, особенно поздней, конечно, было совсем мало вкуса, но в конструкции общества существовали некие подпорки, которые удерживали народ от одичания. Косое, кривое, но существовало представление о балансе высоких и низких жанров, о том, что народ нельзя кормить и поить только тем, что ему народу по душе, иначе он, народ совершенно испортит себе здоровье и вкус. Даже если я это все выдумываю про Советский Союз, я уверен, по крайней мере, в том времени нашелся бы функционер, который ткнул профессору Мишину за «невысокое идейное содержание программ»: «Николаич, ты че там за херню катаешь? Давай чтоб классику там, б...я, традиции наши, иностранцы ж смотрят».

Плющенко добывал медали для Росссии, но он еще своими программами беспристрастно, точно, честно сообщал о том, что происходило в России последние два десятилетия – о тотальном поражении культуры по всем фронтам. О крушении систем координат. Об одичании. О варварстве. Плющенко – соловей этого варварства. Я вот думаю, не на Плющенко ли насмотрелась одна английская графиня многих уже лет, когда за обедом, вспоминая о своей давней поездке в Лениград, пригвоздила меня к стулу вопросом: «А правда, что духовные ценности теперь для русских людей ничего не значат?»

Плющенко вернулся. Невероятно, но он вернулся очень сильным. И все уже не беспредельно сильным

Есть, есть что-то в этом от желчного, насмешливого ума Фрэнка Кэролла в этой идее – взять русскую музыку для олимпийского сезона. Как-то так:

– Эван, а давай обыграем Плющенко русской музыкой.

– А подо что будет кататься сам Плющенко?

– Не знаю. Неважно. Как всегда, ничего хорошего.

Плющенко вернулся. Невероятно, но он вернулся очень сильным. И все уже не беспредельно сильным, когда он мог обыгрывать всех, даже таща на себе весь этот невыносимый груз даров русского шоубиза. Плющенко против Лайсачека – неравный бой. Но и Эдвин Мартон (Кончерто Аранхес тоже обезображен его скрипкой и компьютером; конечно-конечно, симфонический оркестр – это так скучно!) против Римского-Корсакова и Стравинского – бой еще более неравный. «Шахерезада» победила.

Спасибо, Фрэнк и Эван, за это напоминание. Нам очень стыдно. Спасибо и судьям, что они напомнили нам, что фигурное катание – это спор о вкусах. Победил хороший вкус. Хороший русский вкус, если разобраться.