Как поссорились Марк Твенович с Генрихом Гейновичем
Этот пост написан пользователем Sports.ru, начать писать может каждый болельщик (сделать это можно здесь).
Однако мелкие вылазки, совершаемые писателями в одиночку, демонстрируют их полнейшую разобщенность и даже взаимную нетерпимость.
Марк Твен - "он первый начал!". Не любит старый газетчик немецкого языка:"Я могу понять немецкий язык, равно, как и маньяка, который его изобрел, но предпочту изложить эту мысль через переводчика".
Генрих Гейне, ясное дело, обиделся (даром, что жил в Париже и все думали, что его зовут Анри Эн):"Англичане берут в рот дюжину односложных слов, жуют их, глотают их, и выплевывают, — и это называется английским языком."
Джером Джером вступился со всем отпущенным ему запасом английской спеси, притворившись "нихт ферштейн": "По-немецки я не понимаю ни слова. Меня учили этому языку в школе, но окончив её, я уже через два года начисто всё забыл и с тех пор чувствую себя гораздо лучше".
Марк же наш Твен, ощущая, что надо бы как-то пояснить свой выпад, пустился во все тяжкие:"Люди, никогда не изучавшие немецкий, понятия не имеют, до чего он путаный. Смею вас заверить, что такого безалаберного, бессистемного, скользкого и увертливого языка, как немецкий, во всем свете не сыщешь... Самое обычное рядовое предложение в немецкой газете представляет собой неповторимое, внушительное зрелище: оно занимает полгазетного столбца; оно заключает в себе все десять частей речи, но не в должной последовательности, а в хаотическом беспорядке; оно состоит из многоэтажных слов, сочиненных тут же, по мгновенному наитию, и не предусмотренных ни одним словарем, — шесть — семь слов наращиваются друг на дружку просто так, без швов и заклепок (разумей, дефисов)".
"Долго я не верил, что по-английски можно сказать глупость" - возразил Иосиф Бродский. Впрочем, как-то так хитро возразил, что все собравшиеся приняли это на свой счет.
Кларенс Дарроу, законник и почему-то тоже писатель, углубил, так сказать, конфликт: "Даже если вы овладеете безупречным английским языком, с кем вы собираетесь на нем разговаривать?"
Однако первый и главный учитель красноречия Квинтилиан из глубины веков осудил эти, с позволения назвать, снобистские выпады, напомнив, что "афинская старуха, с которой заговорил Феофраст, сразу признала в нем чужеземца; а на вопрос почему, ответила: "Уж больно правильно ты говоришь".
Но Бернард Шоу, вместо того, чтобы вступиться за Марка Твена, как носителя английского, открестился от простодушного американца сразу и во веки веков: "Англия и Америка – две страны, разделённые одним языком".
Разумеется, его поддержал в этом Оскар Уайльд, "певец изысканного слога и разговора ни о чем": "У нас, англичан, с американцами теперь и вправду все общее, кроме, разумеется, языка".
Обстановку было пытался разбавить Артур Конан-Дойль примирительным: "Жизнь слишком коротка, чтобы читать в оригинале, если есть хороший перевод".
Но тут подоспели русские, с "миллионом зрителей в серых шинелях", и вечер окончательно перестал быть томным: "Карл Пятый, римский император, говаривал, что гишпанским языком с Богом, французским - с друзьями, немецким — с неприятелем, италианским — с женским полом говорить прилично", - напомнил собравшимся Михайло Ломоносов и победоносно оглядел собрание.
Сомерсет Моэм скривился от запаха овчины и рыбного обоза: "Если русские хотят, чтобы мы, американцы, считали их цивилизованными людьми, почему они не говорят на цивилизованном языке?"
Ландау, вдруг отвлекшись от своих алхимических опытов, вмешался так, что лучше бы и не вмешивался: "Английский надо знать! Даже самые тупые англичане знают его неплохо".
Старик Державин, опираясь на палку, пришел на помощь соотечественнику и безо всяких ссылок на римско-императорские авторитеты, брякнул от души: "Славяно-российский язык, по свидетельству самих иностранных эстетиков, не уступает в мужестве латинскому, ни в плавности греческому, превосходя все европейские: итальянский, французский и испанский, кольми паче немецкий".
Анри Эн, из глубины парижского кафе на Монмартре, вдруг вообще перевел все стрелки на французов, благо Державин не забыл и галлов: "Французский язык в сущности беден, но французы умеют использовать все, что в нем имеется, в интересах разговорной речи, и поэтому они на деле богаты словом".
Давно и пристально следящий за Гейне Марк Твен не упустил возможности стукнуть его учебником немецкой грамматики: "Если уж немецкий писатель нырнет во фразу, так вы не увидите его до тех пор, пока он не вынырнет на другой стороне своего Атлантического океана с глаголом во рту".
Его пытался отвлечь Толстой, размышляя вслух, мол: "Когда хочешь говорить по душе, ни одного французского слова в голову нейдет, а ежели хочешь блеснуть, тогда другое дело".
Но пылкий американец не унимался: "Некоторые немецкие слова настолько длинны, что их можно наблюдать в перспективе. Когда смотришь вдоль такого слова, оно сужается к концу, как рельсы железнодорожного пути".
В тени битвы титанов происходили мелкие локальные конфликты. Философ Демонакт упирал на самообразование, приводя поучительные анекдоты: "Некий Полибий, человек совершенно невежественный и не умеющий грамотно разговаривать на своем родном греческом языке, сказал: «Император почтил меня римским гражданством". "Лучше бы, — возразил Демонакт, — он сделал из тебя грека, а не римлянина".
Но Леонард Коэн, даром, что не писатель и вообще, просто пел песни для собравшихся, вдруг ляпнул с эстрады: "Я могу дать вам только один совет: не начинайте учить греческий".
Секст Эмпирик, со свойственным ему скептицизмом, обиделся: "Мы не нуждаемся в грамматике для того, чтобы чисто говорить по-гречески".
Александр Герцен охотно поддержал восточно-европейскую смуту, впрочем, как обычно, чужими руками: "...прислушиваясь к польском языку, так богатому согласными, он вспомнил своих знакомых в Отаити, говорящих почти одними гласными, и заметил : "Если б эти два языка смешать, какое бы вышло звучное и плавное наречие"!"
Фицджеральд изрек что-то настолько тонкое, что не нашел ни в ком понимания: "По-французски можно рассуждать о героизме и доблести с достоинством, вы это знаете. А по-английски нельзя рассуждать о героизме и доблести, не становясь немного смешным".
Рейчел Кляйн зашла с козырей. Наверное, опять про немецкий: "...любой язык — язык убийц. И чем больше смертей, тем возвышеннее поэзия".
Омару Хайаму осталось только вздохнуть и, со свойственной ему восточной манерой "и нашим, и вашим за копейку спляшем" подвести итог собранию: "Язык у человека мал, а сколько жизней он сломал".
Впрочем, его сочли по обыкновению пьяным и не прислушались.