«Мама Курниковой внушала всем, что папа похитил меня и увез в Штаты». Что Шарапова написала в книге

Первая часть откровений главной русской теннисистки.

О побеге от Чернобыля

«Мои родители уехали на север. Многие остались. Мама моего папы осталась. Мы потом приезжали к ней отдыхать и поражались размерам грибов в лесу. Все говорили, что это от радиации, что наводит на мысли. Мои родители не маленького роста, но и не высокого. А я – 188 см, и это без каблуков. Я над ними возвышаюсь. Откуда во мне этот рост? Папа говорит, что я выросла усилием воли – потому что это было мне нужно, чтобы соревноваться. Он вообще верит в человеческую волю. Но реактор взорвался незадолго до того, как моя мама забеременела; она пила ту воду и ела те овощи и продолжила делать это и потом, когда уже ждала меня. Так что кто знает?»

О квартире в Сочи

«У нас по-прежнему есть эта квартира на Вишневой улице, на шестом этаже, со стороны двора. Когда мы возвращались домой, я всегда бежала вперед с ключом, пока мои родители плелись шесть пролетов по лестнице. У меня чудесные воспоминания о днях, что я там провела, о наших тихих ужинах, о разговорах, о людях, которые приходили и уходили, о моей бабушке, которая сидела на лестнице и болтала вечера напролет.

Мои самые ранние воспоминания – как я смотрю из окна на детей, которые играют на площадке на холме. Мои родители всегда за меня переживали и одну особо не выпускали. В основном я смотрела из окна, как другие дети играют».

О плане отца уехать в Америку

«Папа начал строить план, как только мы вернулись в Сочи (с московского мастер-класса Мартины Навратиловой). Он был полон решимости уехать в Штаты, потому что считал их единственным местом, где можно развить мой теннис. Его целью была Флорида. Почему? Он дал бы вам сложное объяснение со сравнительными характеристиками регионов и академий, но на самом деле, Юрий просто суеверен и следует знакам. И знак, который ему представился, указывал на Флориду. Это были две журнальные статьи. Одна была о сестрах Уильямс и том, как они тренируются в академии Рика Макки в Бока-Ратоне, вторая – об Анне Курниковой и том, как она тренируется в академии Ника Боллетьери в Брадентоне. Папа верил, что эти статьи попали ему в руки не просто так. Они указывали ему, куда ему ехать.

<...> Получить визу тогда было невозможно. Их выдавали только официальным лицам. Понимая, что ему понадобится какое-то официальная причина для поездки, папа написал тренеру юниорской сборной России. О том, чтобы я играла за эту команду, речи не было: там играли дети от 12 лет, а мне было шесть. Но папа надеялся, что Федерация тенниса России захочет проспонсировать меня с прицелом на будущее. Он объяснил нашу ситуацию и рассказал о моем таланте, упомянув (первого тренера, известного по работе в Сочи) Юдкина и Навратилову. Это сработало, или, по крайней мере, так казалось. Команда в то время тренировалась во Флориде, готовясь к американским турнирам. Тренер ответил и в письме пригласил нас потренироваться с ними.

Папа поехал в посольство в Москву за визами. Ему было 28, он был одет в свой единственный костюм – свадебный. Он полностью положился на судьбу и удачу. (Всегда есть знаки, которые указывают тебе путь, – главное – научиться их читать.) У него было письмо тренера, и он отрепетировал что скажет. Он прождал полдня, прежде чем оказался перед сотрудником консульства. Мужчина внимательно осмотрел Юрия, изучил письмо и другие документы, фотографии и страницы с печатями. Папа все это время толкал свою речь: Юдкин, Навратилова, талант.

– У меня тоже есть дочь, – сказал наконец этот мужчина. – И она тоже играет в теннис. И хорошо играет. Ей восемь. Но я не считаю ее дарованием. Вашей дочери шесть. С чего вы взяли, что она лучше моей дочери? Может, вы просто смотрите на нее отцовскими глазами.

– Я не знаю вашу дочь, – сказал Юрий. – Но я знаю свою. То, что я вам рассказал, правда.

– Вы хотите увезти свою шестилетнюю дочь тренироваться в США?

– Да.

– И у вас нет никаких сомнений?

– Нет.

Он посмотрел папе в глаза.

– Уверены?

– Да.

– И знаете, что будете там делать?

– Да.

Этот мужчина дал нам визу на три года. Папа потом возвращался в Россию, чтобы ее продлить, но это был он – наш золотой билет».

О квартире во Флориде, в которой Шараповы первое время снимали комнату

«Квартира была как из фильмов 80-х про неблагополучные семьи, матерей-одиночек и людей в бегах. Когда я вспоминаю ее сейчас, я уже не уверена, это квартиру в Брадентоне я помню или ту, в которой жил Дэниел и его мама в «Парне-каратисте», одном из моих любимых фильмов, по которому я учила английский. Она была двухэтажная – по типу мотеля, – со внутренним двором и дверьми, которые выходили в открытый коридор. Внутри было тесно и темно, а окна выходили на дорогу, вдоль которой росли пальмы. Мы с папой спали в гостиной на раскладном диване, который по центру провисал. Надо было даже во сне держать баланс, чтобы не провалиться. Это диван – вероятная причина проблем со спиной, которые всю жизнь мучают папу.

Было ли странно спать в одной кровати с папой, как будто мы муж и жена? Нет. Это была моя жизнь, и она мне нравилась. Что бы с нами ни происходило, я всегда знала, что он рядом со мной и ляжет за меня костьми».

О сравнениях с Курниковой

«Анна Курникова была звездой академии Боллетьери, и меня сразу начали сравнивать с ней, потому что мы обе блондинки и русские. В первые годы – даже не знаю почему – когда мне нужна была одежда, мне почему-то постоянно доставались обноски Курниковой, а обтягивающие вещи со звериными принтами – это не совсем мой стиль. Чем дальше, тем больше меня с ней сравнивали, и тем больше меня это раздражало. Что за говно? Трудно найти двух более разных людей. Мы не похожи ни внешне, ни по поведению, и теннис у нас совершенно разный. Но люди видели только цвет волос и страну происхождения.

Вместе с тем, эта связь оказалась полезной, и не только из-за одежды, но и как своего рода ориентир. Я понимала, что должна обойти Курникову. Что, когда я это сделаю, меня будут судить по моим собственным достижениям».

О двух годах, проведенных без мамы

«Было ли мне одиноко? Или грустно? Я не знаю. У меня не было никакой другой жизни, с которой я могла это сравнить. Раз в неделю мы с мамой разговаривали по телефону. Она спрашивала, чем я занимаюсь, и говорила, что любит меня. Разговоры были короткие, потому что дорогие.

Мама продолжала заниматься моим образованием, хоть и находилась далеко. Для нее это было очень важно – чтобы я помнила свое русское происхождение, чтобы я могла свободно читать и писать по-русски, чтобы я знала русских писателей и их главные произведения. Она говорила, что нельзя забывать, откуда ты родом. «Если не знаешь, откуда ты, то не знаешь, кто ты такая», – говорила она. Я плохо помню наши разговоры, но помню письма, которые писала ей каждый день, а в конце: «Люблю тебя, люблю тебя, люблю тебя!». Однажды русский мальчик, с которым я дружила, вырвал у меня одно письмо и стал его читать вслух и смеяться надо мной:

– Кому это ты пишешь, что любишь?

– Маме.

– Маме?! Ты что, совсем? Это же тупо.

И я помню, как посмотрела на него, и спросила:

– А ты что, своей маме не говоришь, что любишь ее?

– Ну да, но не столько раз, как у тебя написано.

– Ну может, это потому, что твоя мама с тобой, а моя – нет.

У меня в глазах стояли слезы, когда я это говорила, так что, возможно, я была грустнее, чем хочу сейчас признавать.

<...> Эти ранние годы меня закалили. Вообще, я даже думаю, что они объясняют мой характер, мой игровой стиль, мое поведение на корте, благодаря которому меня так трудно обыграть. Если у тебя нет мамы, чтобы ей поплакаться, ты не плачешь. Ты просто держишься, веришь, что наступит момент, когда все изменится: боль утихнет, винт провернется. Это определило мою карьеру как ничто другое. Я не ругаюсь. Не кидаю ракетки. Не угрожаю линейным судьям. Не сдаюсь. Если хочешь меня обыграть, тебе придется работать за каждое очко. Я ничего тебе не отдам. Для некоторых, особенно тех, кто вырос на вылизанных газонах загородных клубов, непривычно видеть девчонку, которую невозможно сломать».

Об отчислении из академии Боллетьери

«До конца непонятно, в чем там было дело, но это было связано с возрастом. Мне было слишком мало лет, чтобы играть с теми, с кем я играла. И то, что я обыгрывала детей на четыре-пять лет старше, вызывало недовольство родителей, которые, в отличие от моего папы, платили за обучение. Но папа чувствовал, что это была не вся причина. В конце концов, они же знали, сколько мне лет, когда изначально предлагали мне стипендию. Юрий не винил Ника. Он винил маму Анны Курниковой, Аллу.

До моего приезда Анна была единственной русской в академии, красивой светловолосой сенсацией. А потом приехала я – такая же светловолосая, с такими же хорошими ударами и еще моложе. И с каждым днем я становилась лучше. Юрий постепенно понял, что Алла распространяла всякие идеи, в первую очередь, о том, что с нашей историей что-то не так. Папа с дочкой просто появились откуда ни возьмись посреди ночи? Это как вообще, убедительно? Она вроде внушала всем, что Юрий меня похитил и увез в Штаты. А что со школой? Эта девочка вообще ходит в школу? Что у нее за мама, которая вот так отпустила своего ребенка? Что-то тут не ладно. Так Ник понял, что с нами может быть что-то нечисто, и, как бы он ни хотел, чтобы я продолжала учиться в академии, он не мог позволить себе оскандалиться».

Об отношениях теннисистов с теннисом

«Все эти упражнения и подходы, и геймы, и матчи. Удар за ударом во все углы корта. В такие моменты невозможно думать о теннисе как о способе провести время, как о чем-то, что люди делают удовольствия ради. Теннис – это не игра. Это спорт и загадка, и испытание на выносливость. Все средства хороши для победы. Теннис – это мой друг и мой враг, мой кошмар и мое утешение после кошмара, моя рана и мое исцеление от раны. Спросите любого, для кого теннис стал жизнью, кто носился по грунту еще до того, как понял, что значит иметь талант. Я понимаю, что вы хотите, чтобы мы любили игру, – так вам интереснее за нами наблюдать. Но мы ее не любим. Мы ее и не ненавидим тоже. Она просто у нас есть. Всегда была».

Об игровом становлении

«Моей самой сильной стороной был мой настрой, моя концентрация, мое напряжение. Я держалась в игре удар за ударом, гейм за геймом, я никогда не опускала руки, не теряла надежду, даже когда отставала в счете. Если до конца матча оставалось хотя бы одно очко, даже если я проигрывала два брейка кому-то, кто был в двое больше меня, я играла так, будто подавала на победу. Не знаю, откуда это во мне. От папы? От мамы? Из моего безумного детства? Может, дело в уме. Может, в спорте нужно быть достаточно тупой, чтобы верить, что у тебя всегда есть шанс».

О контракте с IMG

«Контракт с IMG все изменил. Нам впервые больше не нужно было переживать о еде и оплате аренды. Если бы что-то случилось, мы могли пойти к врачу. Если нужно было поехать на турнир, мы могли добраться туда сами, чтобы я могла концентрироваться на игре. Когда появились эти деньги, я будто проснулась. Я впервые поняла, что к чему. Теннис – это спорт, но не только спорт. Страсть, но не только страсть. Это бизнес. Деньги. Стабильность для моей семьи. Сейчас я это понимаю. Вы можете подумать, что меня это огорчило или лишило иллюзий. Но на самом деле, наоборот. Я наконец поняла, зачем все это, какие ставки. В тот момент я поняла, моя задача – побеждать».

О возвращении в академию Боллетьери

«Я стала частью элитной группы из девочек и мальчиков разного возраста, лучших учеников академии. Нас в ней в разное время было человек шесть-восемь. Тодд Рид, Елена Янкович, Хория Текэу, Татьяна Головин были среди тех, кого Ник прочил в профессионалы. Мы играли друг с другом и друг против друга, ели за одним столом, разминали друг друга и ездили на турниры в отдельном микроавтобусе. Ник пытался слепить из нас команду, единое целое и даже дал нам название – кажется, Тигры. Или Пумы? То, что я даже не помню, говорит о том, как мало для меня значил этот «командный дух».

<...> За пределами корта мы особо не проводили время вместе. Я видела в них соперниц и не могла с ними сближаться. А они были очень сильны. Елена Янкович играла в финале «Шлема» и была первой ракеткой мира. Помню, когда нам было по 11, мы вместе завели свои первые имэйлы. Мой пароль был «любовьимир». Интересно, помнит ли она.

Татьяна Головин была из Франции. Она, я и Елена были соперницами еще в академии. Татьяна была звездой. Ее все любили. У нее всегда были идеальные косы, красивые наряды, правильно заправленные рубашки. Она гуляла с собаками дочери Ника и носила помпоны на своих тапках. Елена была скорее пацанкой, а я где-то посередине, ванилью. Мне было довольно плевать на одежду и совершенно плевать – на волосы. Иногда мы все вместе ходили ужинать в ресторан с тренером. Было весело, но я никогда не возвращалась с этих ужинов с мыслью «теперь они мои подруги». Я никогда не забывала, что однажды наступит момент, когда мы встретимся на корте, и на кону будет все».

Фото: Gettyimages.ru/Clive Brunskill, Dean Purcell, Phil Cole, Brian Bahr, Scott Halleran; REUTERS/Kin Cheung; express.co.uk; Global Look Press/Sonia Moskowitz/ZUMAPRESS.com